– Ты, Резухин, плати им золотом и ямбовым серебром! Не жадничай, тогда бегать от тебя меньше будут! – Унгерн отставил чашку с кофе и смотрел теперь не на Резухина, а как бы сквозь него. Вид у него мгновенно стал свирепым. – Ты что же меня, выблядок ебучий, песнями про чахар потчевать будешь?

Унгерн встал из-за стола и схватил свой ташур. Это был дурной знак. Дедушкин ташур в дивизии знали все. Бамбуковая трость, которой многие всадники Азиатской конной погоняли лошадей, в руках барона была инструментом возмездия и символом безграничной власти. Орудовал Дедушка ташуром очень умело, мог запросто с нескольких ударов выбить душу или серьезно покалечить. В штабной юрте наступила тишина. Резухин тоже поднялся и взгляда от Унгерна не отвел:

– А от тебя, Роман Федорович, не бегают? Я со своими беглецами способен справиться, сядь, пожалуйста, и выслушай!

Похоже, временное помутнение барона так же резко прекратилось, как и началось. Он отбросил ташур в сторону, попав им в своего адъютанта Ружанского. Тот был бледен и оцепенел от ужаса. Очевидно, он, в отличие от меня, уже не первый раз становился свидетелем вспыльчивости барона, которая, как я узнал позже, частенько приводила к трагическим для его оппонентов последствиям. Унгерн сел на подушки, подлил себе кофе и совершенно спокойным голосом произнес:

– Рассказывай, Резухин. Про беглецов мне расскажи.

– Офицеры Анненковского полка в бега подались. Весь офицерский взвод – сорок человек. Глумова зарубили и ночью, разбившись на две группы, ускакали в степь. Я, как узнал, чахар за ними послал на свежих конях по следу. За каждую голову беглеца посулил по пять долларов серебряных. Догнали! Изрубили, к ебеням, всех подчистую. Головы привезли и лошадей пригнали.

– Сколько голов? – нахмурился Унгерн.

– Тридцать шесть, почти всех, кто дезертировал. Я сам каждую осматривал с офицерами. Чахары ведь за звонкую монету могли и чужие головы привезти, мерзавцы они отчаянные. Но нет, не обманули в этот раз, хорошо сработали и почти без потерь, застигли неожиданно – можно сказать, сильно повезло. Деньги им выплатил в полном объеме, не жаловались.

– Хорошо. – Похоже, отчетом Резухина Унгерн остался доволен. Сделал глоток кофе и просил продолжать.

– Китайские купцы еще посылают караваны из Пекина и Калгана. Значит, вести об осаде города не успели слишком распространиться. Это играет нам на руку. Подъесаул Хоботов на днях прибыл из далекой разведки, которую вел со своими людьми на юго-западе от Баруна. Ему удалось захватить караван из сотни верблюдов и привести его в наш лагерь. Теперь у нас достаточно продовольствия, кофе и табака. Есть еще рис и консервы. Кроме того, появился значительный запас вина, магайло, ханшина и несколько брикетов курительного гашиша.

– Вот это новости, Резухин! – Настроение у барона мгновенно стало замечательным. – Хвалю! Весь алкоголь, один брикет гашиша, кофе, рис и консервы передашь вместе с частью верблюдов моему новому интенданту Рериху. Анненковский полк расформировать! Вместо него сформировать Второй конный полк и передать незамедлительно командование Хоботову! Пусть продолжает в том же духе. Что-то еще?

– К нам прибыла тибетская сотня в составе восьмидесяти сабель. Подарок от далай-ламы. Все всадники на отличных конях, замечательно обмундированы и вооружены. Изумительные стрелки, на скаку из винтовок бьют без промаха, выносливы как черти и такие же страшные на вид.

– Давай сюда коньяк, Резухин! Нарушу пост, ей-богу! – Унгерн заулыбался, вскочил на ноги и обнял приятеля. – Тибетскую сотню и часть чахар передашь моему хорунжему Тубанову, нам отчаянные вояки очень пригодятся.

Наутро, забрав часть верблюдов с грузом, в сопровождении чахар и тибетской сотни мы прибыли в лагерь на Керулене. В течение всего одной недели я стал свидетелем сразу нескольких казней, которые можно было считать показательными. Важным открытием для меня явилось и то, что в Азиатской дивизии действовала сложная система средневековых наказаний и был целый клан карателей и палачей, которых бойцы боялись не меньше, чем Унгерна.

Почти сразу после прибытия с Баруна в лагере на Керулене прошел импровизированный праздник, сопровождавшийся распитием магайло – китайского рисового вина. На мясо зарезали несколько верблюдов, варился рис, бойцам выдали табак. В лагере царило праздничное настроение, и за радостными хлопотами не сразу заметили исчезновение поручика Ружанского, адъютанта генерала Унгерна. Прошло чуть меньше суток, прежде чем сам барон хватился пропажи. Тут уже выяснилось, что Ружанскому по подложным документам удалось получить 15 000 золотых рублей, с которыми он скрылся в неизвестном направлении. Впрочем, несложно было догадаться о первом «пункте назначения» молодого офицера. Его супруга с несколькими другими офицерскими женами была за пару дней до этого отправлена в монастырь Бревен-хийд, где разворачивался госпиталь для многочисленных раненых. Я посчитал неразумным содержать больных в антисанитарных условиях на территории лагеря, получил от барона добро и договорился по своим связям с ламами Бревен-хийда, вверив раненых их заботе и попечению. Кроме того, барышням было намного безопаснее находиться в монастыре, да и Унгерн был чрезвычайно рад избавиться от них, считая женщин едва ли меньшим злом, чем евреи и большевики. Именно в этот монастырский лазарет по Хайларскому тракту, судя по всему, направлялся Ружанский, и перехватить его следовало как можно раньше.

Унгерн был в бешенстве. Он немедленно отправил в погоню Нечаева, дав тому полсотни чахар на свежих конях. Значительная фора по времени не спасла адъютанта. Он почти сразу за лагерем сбился с пути, а увесистая сумка с золотыми рублями была солидной ношей, мешавшей двигаться быстро. Нечаев появился в Бревен-хийде немного раньше Ружанского, сразу же арестовал его жену, которая под пытками созналась в том, что по предварительной договоренности ожидала своего мужа и заранее подготовилась к побегу.

Разумеется, Ружанского схватили и взяли под арест. Золото увезли в лагерь, откуда прибыл один из главных карателей – хорунжий Евгений Бурдуковский, которого в дивизии все звали просто Женей. Этот гуран-полукровка первое время был денщиком барона, теперь же выполнял роль главного экзекутора и с этой ролью справлялся замечательно. Косая сажень в плечах, рябое скуластое лицо, глаза-щели, широкий рот, способный поглотить зараз десяток котлет и четверть водки, хриплый голос и монгольская остроконечная желтая шапка с ушами, грязный монгольский халат и громадный ташур в ручищах – весь его вид говорил о свирепом нраве.

Женя умел применить свой ташур, пользовался им при экзекуциях весьма искусно, с нескольких ударов выбивал дух, а мог, бесконечно долго работая тростью с оттяжкой, доставлять муки своей жертве.

Случай с похищением и побегом являлся экстраординарным и, по мнению барона, требовал такого же подхода в наказании – оно должно было стать показательным и отохотить офицеров и их жен даже от мысли повторить подобное. Женя переломал Ружанскому ноги и руки, а тело подвесил в проеме китайской усадьбы, стоящей вблизи монастыря, который теперь по совместительству был и военным госпиталем.

На глазах у адъютанта его молодую жену насиловали все желающие, а таковых оказалось чрезвычайно много, выискались охотники даже среди раненых. Об этой ужасной казни Женя в красках рассказывал по прибытии в лагерь на Керулене. Он подробно описывал, как сгонял к месту расстрела всех мужчин и женщин, находившихся в тот момент на территории Бревен-хийда, как приводили в чувство жену Ружанского, чтобы она смогла наблюдать казнь мужа, как расстреляли потом и ее.

Рассказ Жени привел меня в ужас. Я был невольным свидетелем расстрелов, в необходимости которых сумел убедить себя. Теперь же стал в своем роде соучастником неописуемой по жестокости расправы, и она, похоже, внушала ужас в лагере не только мне одному. С одной стороны, хотелось немедленно бежать прочь, с другой – было ясно, что этот поступок равносилен самоубийству и приведет к мучительной и неминуемой гибели… Женя справился с задачей, которую поставил перед ним барон. Из лагеря больше никто не пытался сбежать, хотя не исключаю, что мысль о побеге теплилась не только в моей голове.