Ночная странная, неизвестная мне птица прокричала три раза на опушке, потом перелетела поближе, ночным острым проникающим глазом осмотрела выросший на берегу лагерь, осталась недовольна вторжением, возмущенно ухнула еще два раза и с треском крыльев отлетела прочь.

Эту ночь я спал без сновидений — что-то не сработало в древнем механизме, настроенном на обслуживание молящихся и доверившихся дубу-патриарху людей.

К утру ветер только усилился. Когда я пробудился, полог палатки ходил ходуном, как подол юбки ветреной девицы.

На Волге в такую волну — рыбаки. Плавная линия на излучине, по которой выстроились цепочкой полтора десятка лодок, по-видимому, была самым уловистым местом. Рыбаки сидели неподвижно, терпеливо, все как один спиной ко мне, развернутые течением.

После завтрака, вскинув на плечо пустой рюкзак, отправился в деревню за продуктами.

Дорога в чувашскую деревню Карабаши идет мимо пшеничного поля. Слева тянется юный ельник. Елочки посажены часто-часто, и мне становится ясно, какая участь им уготовлена: быть украшением новогоднего праздника.

Впервые увидел, как растет культурный хмель.

Плантация хмеля похожа на виноградник — те же ряды бетонных столбов с протянутой проволокой, на которой подвешены высокие, в два-три человеческих роста, плети растений. Слово «хмель» корневое, серьезное слово, от него происходят другие не пустые, шибко значимые в нашей жизни слова: хмельной, опохмелиться. А все дело в небольшой, с куриное яйцо, светло-зеленой мягкой шишечке, похожей на цветок. Она и есть цветок. Растение, созрев, выгоняет из почек шишки, жизнерадостно отвечая теплому солнышку за заботу о нем. Человек научился выгонять из собранных шишек эту солнечную радость растения, чтоб разливать ее потом по бокалам, бутылкам и бочонкам. Виноград да хмель — вот и все растения, с помощью которых человек научился готовить веселящий напиток. Еще зерно пшеничное, конечно, из которого гонят спирт, но это уже другая песня, не шибко веселящая. Ну и свекла сахарная — на любителей.

Небольшие одноэтажные дома деревни Карабаши сложены из силикатного кирпича и похожи друг на друга, как яйца из-под одной курицы-несушки. По-видимому, строили поселок единым махом по программе «переселения» или «вселения», короче, осваивали «ассигнования» и при этом старались экономить на всем. Дома-недомерки кажутся дачными. Дворы бедноваты, цветы в них — редкость. Улица, по которой я шагал, была узкой и грязной после дождей, колею развезло, и дорога сделалась непроезжей, со следами пробуксовывания и заездов на обочину. В грязных лужах купаются свиньи с поросятами. Свиньи здесь, как коровы в Индии, священные животные и гуляют совершенно свободно. При мне одна с двумя поросятами деловито потрусила в сторону ближайшей рощи, и никого это не озаботило. Да, чувашской хавронье живется много веселей, нежели ее русской сестрице, запертой в тесном закутке. При нынешней дороговизне комбикормов только и остается подножное кормление. Пускай свинья сама себе найдет не только грязь, но и корм.

Магазин в Карабашах бедноват, но все необходимое в нем есть. Чувашские хозяйки набирают продукты под запись. Денег ни у кого нет. Деньги их еще на грядках растут, завязываются, колосятся, накапливают молочно-восковую спелость, роются пятачками в уличной грязи. Деньги будут осенью с урожая. Чтобы вырастить на земле деньги сегодня, как правило, нужны еще бóльшие деньги, обессмысливающие труд земледельца. Стоимость литра бензина давно уже превысила стоимость литра молока.

При общем уважительном молчании очереди набиваю рюкзак: белого хлеба шесть булок, крупы, масло, повидло, халва, рулет сладкий. В кассе денег нет, поэтому сдачу мне отсчитывают «сникерсами».

Жду у Волги погоды. Волга штормит. Ветер порывистый, злой, сечет лицо мелкими брызгами, сдуваемыми с пенных гребней гремящего о берег прибоя. Приготовил обед из трех блюд: суп, каша гречневая с колбасой, чай. Развел для этого костерок с подветренной стороны палатки. Потом забрался в нее, обложился закупленными деликатесами и устроил пир, откусывая и отщипывая от всего понемногу. Включил плеер. В шторм хорош неистовый Бетховен, Бах. На закате при легком попутном бризе — Рахманинов с его разливанной русскостью.

Этот Маркел сам пришел ко мне знакомиться. Работает лесником, живет в Карабашах. Плотный, жилистый чуваш сорока пяти лет, в джинсах, ветровке. Дома жена и дочь. На мой вопрос: «Сколько дочери лет?» — затруднился с ответом. «Не знаю точно». Подумал немного, потом сообщил: «Лет пятнадцать».

В Карабашах сто тридцать домов. Раньше выращивали хмель и продавали. Теперь хмель уже лет пять не покупают. Навезли много китайского хмеля, продавали его по дешевке и задушили местное производство. «Кто завез? Кому это выгодно?» — спрашиваю Маркела. «Ясно кому — мафистам». В совхозе осенью на трудодни выдают зерно, оно целиком идет в корм скоту. Каждая семья держит по десять-двадцать голов. Получили наделы по одному гектару, засаживают их картошкой. А свиньи действительно гуляют у них по улицам сами по себе. «Так сложилось исторически», — глубокомысленно изрекает он фразу, когда-то понравившуюся и позаимствованную, как это нередко бывает с малообразованными людьми, из какого-то другого контекста, ничего общего не имеющего с вольным образом жизни свиноматок деревни Карабаши. Свинью украсть трудно. Прирезать незаметно в кустах просто невозможно — чуть что, свинья начинает визжать, как хорошее противоугонное устройство. Все понимает, умное животное. Вечером сама возвращается в хлев.

Маркел второй день мечется по берегу как заведенный, злится, гневается, он полон сарказма и иронии, за которыми читается обида на жизнь и глубокое понимание ее несправедливостей. Вчера его обокрали. Вскрыли установленный на берегу ящик и унесли весла, сеть. Маркел грешит на своих. Ящики-хранилища часто обворовывают. Сельчане хранят в них рыбацкие принадлежности. Прежде даже лодочные моторы оставляли. Пока не налетела однажды банда самых настоящих грабителей на пяти лодках, вооруженных саблей, ружьем и автоматом. Угрожая оружием, налетчики средь бела дня отобрали у деревенских рыбаков несколько лодочных моторов, погрузили в лодки и скрылись... 

Боженьки мои, волжские дачники — самые отчаянные дачники на свете! Перед зеленодольским мостом на почти отвесной круче правого берега, словно ласточкины гнезда, прилепились десятка полтора дачных домиков. Я даже срубил парус и остановился, чтоб рассмотреть их хорошенько. Домики висели между небом и водой, возведенные на крохотных террасах, отвоеванных у береговой кручи их хозяевами с помощью самого простого шанцевого инструмента — лопаты и кирки. Как они живут в своих скворешнях? Как им не страшно? И не боятся ни оползней, ни проливных дождей, могущих попросту слизнуть их в мгновение ока. У некоторых домиков даже садик разбит на пятачке земли размером с прихожую: одна-две яблоньки, черноплодная рябина, грядка с зеленью. Цветочные клумбы. Любовно сколоченные скамейки со спинками. На эти скамейки садятся, свесив ноги в бездну.

Дачная жизнь на одной ноге — ни напиться (опасно), ни подраться (то же самое). Один неверный шаг в сторону — и можно сверзиться так, что костей не соберешь. На берегу лодки лежат. К лодкам ведут длинные жердяные трепетные лесенки, под стать цирковым. Воду поднимают ведрами и баклагами на веревках, потому что электричества в поселении нет. По вечерам ужинают при свечах и керосинках. Смотрят черно-белый «Сапфир», работающий от автомобильного аккумулятора. Рано ложатся спать. В дощатый сортирчик над пропастью ходят по веревке. В каждой детали и продуманной мелочи такая неистребимая, неубиваемая страсть горожанина к природе, к пятачку своей землицы у самой Волги с ее рыбалкой, купанием, солнцеворотом и безоглядной ширью, что ради одного этого можно было ужаться в себе и научиться сначала самому, а потом и домашних научить правилам особенной, осторожной жизни на береговом укосе. Меня даже разобрало, и комок стоял в горле. Сделал с воды несколько снимков, жалея, что нет с собой телевика. А еще я пожалел, что не могу сделать незапланированную остановку и познакомиться с кем-либо из жителей, напроситься в гости, рассмотреть, как там все у них устроено. Уже вечерело, и надо было приискивать место для ночлега.