Начиная с июля, вода в волжских водохранилищах зацветает. Ветра и течение гонят зеленку от берега к берегу, так что порой, пристав к живописной бухте с чистой береговой линией и прозрачной водой, утром обнаруживаешь вместо воды буро-зеленую кашу из водорослей. Волга больна и больна давно и серьезно. Это тема большая и весьма печальная, требующая отдельного разговора. О трагедии Волги немало написано статей и книг специалистами: гидрологами, ихтиологами, экологами. Читать эти материалы всегда тяжело главным образом из-за ощущения безвыходности: все знают, что положение серьезное, сердцем и умом понимают это, но дальше разговоров дело не идет, и с этим все давно смирились. В последние годы, в связи с падением промышленного производства и сокращением объемов ядовитых стоков, специалисты отмечают некоторые положительные сдвиги в волжской экосистеме. Но эта добрая новость как раз из разряда тех, что скорее печалят, нежели радуют. Цепь перепоясавших Волгу плотин убивает реку и все живое в ней. Снести плотины и предоставить реке свободно течь в своих природных берегах невозможно. Это привело бы к прекращению современного крупнотоннажного судоходства и лишило бы нас электроэнергии. А ведь народная мудрость гласит: «Жди яда от стоячей воды». Сегодня пить волжскую воду не рекомендуется. И все равно ее пьют, чему я не раз оказывался свидетелем. Пили, пьют и будут пить. Потому что другого выхода нет.

Спустя четыре часа я достиг дамбы. Выбрался из лодки, перекурил, сидя на наклонной стенке верхнего бьефа плотины, глядя на оставшееся за кормой Горьковское море с его неоглядными далями, красными береговыми кручами и цветными коврами ядовитой плесени. По ту сторону плотины, в каких-то пятидесяти метрах, меня ждало другое море — Чебоксарское. Берег дамбы был пуст — не видно ни рыбаков, ни отдыхающих. Рыбаки всегда там, где рыба. В здешней же воде, ввиду крайней ее загрязненности, рыба не водится.

Я выгружаю вещи из лодки на покатые плиты дамбы и двигаюсь туда-сюда, словно челнок, постепенно поднимаю свое имущество на верх плотины. Лодку передвигаю все тем же способом: за нос — за корму, за нос — за корму. Через плотину проходит дорога с одного берега Волги на другой с оживленным движением. Через дорогу я переношу лодку с помощью двух молодых парней. Нижний скат плотины порос травой, мелким кустарником и вполне удобен для спуска. Не спеша спускаю свое походное добро к береговому урезу нижнего бьефа. Затем бережно, с великими страхами за оболочку, передвигаю лодку.

Только тут, на берегу Чебоксарского моря, я перевожу дух и даю выход своей усталости.

День близился к закату. Выбираю на мысу нижнего бьефа подходящее место для ночлега. Палатка, ужин, вечерний чай у медленно затухающего костерка. Солнце садилось за плотину, здесь же, в отбрасываемой ею большой тени, медленно зарождалась ночь, пахло тиной, камышом и осотом. Чтобы отметить пятую по счету плотину, я извлек из своих запасов коробочку чая «Earl Grey» и бросил порядочную щепоть в кружку. Уже в темноте забрался в спальник и погрузился в сон. 

Около восьми часов собрался и пошел на веслах в туманное ничто — в молоко парящего мутного утра. Отдыхающие соседи по берегу еще почивали в своих шатровых палатках, их изнеженные городские псы не отставали от своих хозяев и тоже дрыхли без задних ног и службу не правили. Лишь рыбаки в резиновых лодках то тут, то там болтались на якорях. В роли якоря часто выступал простой вульгарный кирпич. Рыбаки отрывались от поплавков и, задержав на мне на пять-семь секунд свои затуманенные взгляды, опять вперялись в едва намечающуюся поклевку.

Великий Стивенсон в своей байдарочной книге «Путешествие вглубь страны» иронизировал: «Кроме коров, мы не видели ни единого живого существа, если не считать нескольких птиц и множества рыболовов». Ну не был Стивенсон рыболовом, и этим все сказано. Не знал этой испепеляющей страсти, иначе бы не написал, что у рыболовов в головах вместо мозгов мотки перепутанной лески. По-моему, трудно придумать для рыболова оскорбление, более ядовитое и чудовищное. Автор «Острова сокровищ» все же мирился с их существованием: «Удильщик — это весьма существенная часть речного пейзажа, а посему заслуживает известного признания со стороны байдарочников».

Солнце рассеяло туман, и впереди завиднелись ажурные конструкции нижегородского моста. Вяло работая веслом, экономя силы и больше полагаясь на проворное течение, я приближался к пригородам Нижнего. Справа потянулись производственные здания завода «Красное Сормово», за ними маячили многоэтажные башни городских кварталов. За мостом жилые новостройки вышагнули прямо к берегу Волги. Наверное, хорошо жить на пятнадцатом этаже в квартире с видом на волжское раздолье. Хорошо, но беспокойно. Или, скажем так, — малоуютно. Дом — это прежде всего тишина, отдохновение. Человеку милей береза за окном, прибитый к стеклу осенний кленовый лист, чем гудящие караваны сухогрузов и танкеров. Марсовая бочка впередсмотрящего мало пригодна для устройства семейного очага. На такой беспокойной высоте вьют гнезда орлы и устраивают свои лежки снежные барсы, человек же заболевает какой-то непонятной, не указанной ни в одном справочнике болезнью.

Достигнув стрелки при впадении Оки в Волгу, вхожу в устье. Сразу за мостом через Оку старенький зеленый дебаркадер. Причаливаю, поднимаюсь на палубу. Шкипер ушел на обед, его замещает молодой племянник по имени Игорь, тут же с легкостью согласившийся принять мою лодку под охрану. От дебаркадера отправляются пассажирские катера пригородного сообщения — вооруженные тяпками, серпами, отягощенные сумками с провизией, нижегородцы отбывают за город на свои участки в шесть соток для работы и, конечно, отдыха. Потому что, когда у вас участок у самого берега Волги, прополку сорняков и полив вызревающих огурцов вы будете чередовать с купанием и рыбалкой. Если вы не враг самому себе.

Трамваем под номером один доезжаю до нижегородского кремля. Кремль — сердце города, его исторический центр, средостение его славы и памяти, именно здесь дружинники князя Георгия, внука Юрия Долгорукого, в 1221 году поставили стены деревянной крепости, положившей начало Нижнему как форпосту Руси в ее войнах и торговле со степью, Азией и Ближним Востоком. «Этот царственно поставленный над всем востоком России город совсем закружил наши головы. Как упоительны его необозримые дали!» — писал о Нижнем Новгороде художник Илья Репин.

Территория кремля — это город в городе. Здесь и своя власть (Дом Советов), и музей, пункты питания, торговли сувенирами, тут и своя армия — выставка вооружений, выпущенных в годы войны на заводах в Сормово: танк Т-34, броневик, самолет, пушка и даже рубка подводной лодки. Заперев изнутри ворота Ивановской и Дмитриевской башен, в кремле и сегодня можно держать оборону, не испытывая нужды ни в оружии (секирах, бердышах, мечах, танках, самолетах, подводных лодках), ни в съестном, ни в духовной пище (выставки картин, матрешек опять же). За всю историю нижегородского кремля врагам ни разу не удалось его захватить — а татарских приступов было как минимум три.

Пирамидальный обелиск розоватого гранита увековечивает память князя Пожарского и купца Кузьмы Минина — славного мужа нижегородского. «Гражданину Минину — благодарное потомство. 1826» — значится на ребре карандашеподобной пирамиды. Прах великого нижегородца покоится в Архангельском соборе нижегородского кремля.

Обойдя закрытый собор, я постоял немного у выщербленного крыльца, поднял с земли и сунул в карман отколовшийся от четырехсотлетней кладки камешек — на память. А ведь прав Илья Ефимович: с кремлевского обрыва открываются дали, и упоительные и необозримые. Сердце дрожит и рвется куда-то при виде этого захватывающего русского простора.

Погуляв по крытым галереям кремлевских стен и башен, я спустился к воротам и, выйдя из кремля, отправился по тропинке вдоль крепостных стен. Посидел на чудно расположенной скамейке у края обрыва с видом на стрелку Оки — Волги и заречные дали с темно-зелеными пятнами рощиц и перелесков..