У входа в храм под навесом крылечка ласточки свили гнезда, под каждым из гнезд подвешено жестяное корытце, чтоб птичий помет не пачкал церковную паперть. Из летков выглядывали головки птенцов; подлетающие к гнездам мамаши, не обращая никакого внимания на опасную близость людей, совали насекомых в жадно раскрытые клювы. Благодать места так действует на все живое, включая птиц, что они совсем по-библейски строят свои жилища бок о бок с людьми. Привстав на цыпочки, я мог коснуться ласточкиного гнезда пальцем и погладить головку выглядывающего из него птенца — ничего подобного мне прежде видеть не приходилось. 

Весь следующий день шел трудно, при сильной боковой волне и большой нагрузке на руки, обвязанные шкотом. Несколько раз брал рифы и опять распускал их, когда позволял ветер. На траверзе Конакова разразилась нешуточная гроза с ливнем. За мысом начиналось Московское море с архипелагами рассыпанных по нему больших и малых островов.

Вскоре пристал к островку, на котором пару раз ночевал в прежние свои путешествия. Сосны, березы, окружающие уютную песчаную бухту. Крохотный островок в полторы сотни шагов, на котором можно прожить одному и день, и два, и неделю, — крайний в архипелаге Плавучих островов, так они значатся на карте.

Когда-то мне здесь было хорошо. На острове я познакомился с таким же, как я, одиночкой — жилистым бородатым пенсионером-москвичом, бывшим инженером. Этот худощавый босоногий пенсионер в клетчатой ковбойке показался мне тогда похожим на хемингуэевского рыбака, упустившего в неравной изнурительной борьбе свою царь-рыбу, но принесшего в своих худых сетях премию Нобеля. Как объяснил мне бывший инженер, его узкая специальность радиоэлектронщика закончилась на нем. Его уход на пенсию совпал с переходом радиопромышленности с радиоламп на полупроводниковые транзисторы. Так поступательным движением прогресса он был отброшен на обочину истории, оказался побежден, но не уничтожен. Ибо — как герой Хемингуэя был хорошим рыбаком, так и он был хорошим инженером, а значит — диалектически преодолевал свое поражение. К его старой байдарке «Салют» был приделан большой самодельный грот, под которым он отваживался плавать без всякой страховки в виде боковых поплавков и спасжилета. За долгие годы он научился чувствовать ветер и всегда держал шкот в руках, готовый отпустить его при первом сильном порыве. Мы разбили рядом палатки, сварили себе гречневой каши на ужин, а потом еще долго сидели у затухающего костра, беседовали о том о сем, обменивались практическими советами, демонстрировали образцы снаряжения...

Все это я живо припомнил, бродя по островку.

На острове мне показалось слишком ветрено. Я рассматривал в бинокль Парусный берег, расположенный на берегу в километре отсюда. Это была известная на все Московское море стоянка катамаранщиков. На ночевку я решил пристать к ним. Вывел лодку из бухты и, подняв грот и кливер, на всех парусах полетел навстречу коллегам.

Свежий норд толкал мой распахнутый грот, со стороны похожий на крыло косо летящей к волне чайки. По правому борту садилось солнце. Заканчивался бурный, ветреный день, одаривший ливнями и грозами, в такие грозовые дни предзакатные часы поражают какой-то тревожной интенсивностью красок — ярко-синие волны, белопенные барашки на них, сахарно-белый парус с косыми алыми полосами, освещенный лучами садящегося солнца, благодаря особой послегрозовой прозрачности воздуха виднеющийся издалека, белеющий из самой дальней дали, как вечная цитата из классика, гениальная метафора одиночества... Слева по борту глубокая синева восточного небосклона пасмурно притемнилась, уходя в ночь, при взгляде туда в душе оживали какие-то древние предвечерние атавистические страхи — и, как освобождение и надежда, — охваченный чрезмерным пожаром заката запад с застывшими, сваленными вповалку лилово-красно-белыми облаками, словно терпящие крушение далекие прекрасные миры... 

Уткнулся в берег, уставленный рядом катамаранов. Под соснами на берегу разбит палаточный городок. Палатки самые разные: большие и маленькие, синтетические и брезентовые, новые и выцветшие от солнца, такие же, как моя «памирка». Лагерь казался вымершим. Лишь пять-шесть человек мелькало в глубине леса, да изредка доносились негромкие голоса.

При ближайшем рассмотрении все катамараны на берегу оказались самоделками. И каких только моделей тут не было!.. При всем разнообразии вариантов конструкция каждого была проста: два несущих поплавка в виде больших черных колбасин, клеенных из пластика или резины, каркас дюралевой рамы, к которой крепятся мачта и сетка для экипажа, похожая на батут для прыжков, на которой, собственно, и сидят облаченные в непромокаемые костюмы люди, управляют парусом и скачут на ней в волну, словно блохи на гребешке. Я насчитал больше полусотни катамаранов, пока не сбился со счета.

Старший по лагерю Миша Мельников носит кличку Змей Горыныч. Они все тут ходят под кличками. Так веселее жить, объяснил мне Миша-Змей — крепкий, плечистый, размашистый. Работает в МЭИ на Авиамоторной простым механиком. Подрабатывает тем, что строит неофитам катамараны, всё своими руками, от киля до клотика. Самое главное, оказывается, при строительстве катамарана — чтоб он укладывался в транспортные габариты. Это значит, что длина «карандаша» с дюралевыми трубами не должна превышать 2,2 метра. Стандарт «карандаша» — длина 1,6 метра и толщина 42 сантиметра. Тогда он проходит в дверь вагона метро, в поезде ложится на две полки.

Директор парусного клуба Борис Комаров. Высокий, в движениях нетороплив, основателен, держится с достоинством. По профессии — строитель, но в свое время настолько увлекся туризмом, что оставил прежнюю денежную работу и стал профессиональным инструктором. Клуб переживает не лучшие времена, в последние годы много людей отхлынуло. Теперь понемногу возвращаются. Свои катамараны они называют лодками. Раз ходит по воде — значит, лодка.

На Парусном берегу люди давно знают друг друга, собирается в иные дни до двухсот человек, вместе с семьями, детьми и собаками. Обустраиваются как могут — в палатках телевизоры, печи. Живут компаниями, ходят в гости от костра к костру. Приезжают сюда на выходные, в остальные дни палатки пустуют (вот почему меня поразила безлюдность лагеря — был будний день). Катамараны стоят на берегу весь сезон. Никто их не трогает, в лагере всегда кто-то живет, всегда есть кому присмотреть.

Один из основателей Берега — Папа Карло, ветеран парусного движения, которого знает «вся водоплавающая Москва». Сейчас Папа Карло спит в своей яхте, поставленной на якорь у берега.

Я увидел на воде метрах в пятидесяти мини-яхту, которую прилично трепало волной, и удивился:

— Зачем болтаться всю ночь в тесной яхте на свежей волне, когда можно выспаться на берегу?

Мне ответили:

— Ему так нравится. Палатки у него нет. Семьи, впрочем, тоже. Есть яхта.

Во всем мире плавают на катамаранах металлических, стационарных или на пляжно-сборных. Таких же, как у нас, — нет нигде. Это чисто русская технология — легко разбирающийся дюралевый катамаран на надувных поплавках. Русское ноу-хау — мировых аналогов ему нет!

Борис четыре раза пересек Белое море, плавал по Баренцеву — из Мурманска и далее. На такое плавание отважится не каждый, нужна особая натура. Когда выходит на маршрут сразу пять-шесть кораблей, они плывут и днем и ночью несколько суток подряд; если начинается шторм, становятся на якорь и пережидают его. Смертельных случаев у них, слава Богу, не было, хотя и опрокидывались иной раз. Был случай, когда экипажу пришлось семь часов дрейфовать, сидя верхом на опрокинутом катамаране. В конце концов лодку прибило к берегу, а берег высокий, местным жителям пришлось вытаскивать их веревками.

— Мы выходим в море при таком волнении, что катерщики качают головами и крутят пальцем у виска. А мы за себя всегда спокойны — конструкция катамарана надежна, люди в нее верят и знают, что он в принципе непотопляем, при опрокидывании катамаран можно поднять своими силами, для этого есть отработанные методики. Он легко собирается и разбирается, умещается в машине, в автобусе, в пассажирском вагоне. Наши корабли дома в шкафу стоят.