Выставка «Неизвестная Молога» работает три дня в неделю, Музей Мологского края — и вовсе всего два дня, ни туда, ни туда я не поспеваю. Зато в краеведческом музее мне показывают три иконы рода Михалковых, реквизированных из их родовой усадьбы Петровское. Особенно ценной была одна — Спас XVI века. Кинорежиссер Никита Михалков бывал в Рыбинске, видел эти иконы и даже пытался с помощью губернатора забрать их из музея. Но музейные работники встали горой и не отдали знаменитому режиссеру фамильные реликвии. Я не знал, чью сторону принять в этом споре — режиссера ли, музейных ли хранителей. Будь я на месте Михалковых, я бы тоже, пожалуй, попытался вернуть святые реликвии в семью. А будь я на месте хранителей — ни за что бы не позволил разбазаривать коллекцию. Ситуация патовая, в которой правы все и все немножко неправы.

Спустя час оказываюсь в гостях у Николая, знакомого рыбинского поэта. Живет Николай вдвоем с мамой в старой пятиэтажке у самой окраины. «Дальше лес, грибы, ягоды…» Ему чуть за пятьдесят, есть дочь от распавшегося брака и даже внучка. Николай серьезен, основателен, работает в каком-то КБ, технарь по образованию, отравленный немилосердным и сладостным ядом поэзии. После смерти Владимира Высоцкого Николай организовал в 80-м первый в Рыбинске вечер памяти народного поэта и певца, за что потом его тягали в КГБ и грозили высылкой. Подарил мне вышедший недавно сборник стихотворений. Стихи о борениях души, преодолении страстей и комплексов немолодого уже, сильного мужчины. Одно из них озаглавлено «Над пропастью во ржи», другое — «Лев готовится к прыжку».

Очутившись в ванной под струями горячего душа, обнаруживаю у себя под мышкой глубоко впившегося лесного клеща. Того самого — омерзительного разносчика энцефалита и болезни Лайма. Вот так — шататься по лесам и рекам. Много лет назад меня уже кусал клещ, случилось это в годы армейской службы в степях Казахстана. Закопавшийся по самую жопку рыбинский гад сидел в каких-нибудь двух сантиметрах от старой казахстанской отметины. Видать, в этом месте я был вкусней всего, что-то такое там под кожей имелось, неодолимо притягивающее лесную и степную нечисть, начинающую обедать мною с этой самой — левой — подмышки. Я расстроен и даже слегка напуган. Совместными усилиями удаляем кровопийцу, после чего Александра Несторовна, мама Николая, оказавшаяся врачом, говорит: «Риск заражения совсем невелик, вирус разносится ничтожным процентом насекомых. Гамма-глобулин надо капать в течение первых двух дней после укуса. А прошло явно больше. Так что, если заражение произошло, оно должно проявиться». Место укуса покраснело и кажется припухшим. Александра Несторовна слушает мой пульс, заглядывает в зрачки, даже меряет давление. Сует под мышку градусник. Как ни странно, эти простые манипуляции быстро успокаивают меня, и я перевожу разговор на другое, чтоб не докучать гостеприимным хозяевам своими страхами. Понадеявшись на русское авось. На то, что пронесет. И пронесло, слава те.

Александре Несторовне далеко за восемьдесят — худенькая беленькая старушка, говорит по-девичьи запальчиво, взволнованно, совершенно чудесно. Пока я не исчез, торопится рассказать мне историю своей жизни. Много лет проработала врачом-фтизиатром. После окончания Ленинградского мединститута попала в госпиталь, где лечила раненых — и наших, и пленных немцев. Вынесла на своих плечах самый тяжелый первый год блокады. Так что госпиталь был не простой — блокадный. И немцы были не простые — здоровые, раскормленные, захваченные в плен нашими истощенными на блокадных пайках бойцами. Среди них были и эсэсовцы, все как один выдававшие себя за австрийцев, противников немецких планов по захвату и уничтожению Ленинграда. Все они понимали, что их ждет в осажденном, умирающем от голода городе. После каждой перевязки благодарно пытались целовать ей руки.

Александра Несторовна происходит из очень известного в Ярославле старинного рода. Бабушка ее вышла замуж за богатого и приличного человека. Родив от него пятерых детей, влюбилась в домашнего учителя своих малюток и в один прекрасный день сбежала с ним от мужа. Легкость, с какой она оставила пятерых детей, Александра Несторовна объясняет тем, что ей не пришлось самой кормить их грудью — за нее это делали приглашенные кормилицы. Выйдя за любимого, но бедного учителя, она родила ему еще троих детей и теперь выкармливала их сама. Денег на прислугу не было, поэтому на рынок за продуктами ей тоже приходилось ходить самой. Дорога на рынок пролегала мимо дома бывшего мужа. Каждый день она проходила мимо его окон, а он, таясь за шторами, караулил ее и, перебегая от окна к окну, провожал полным любви взглядом. А дом был большой, и окон в нем было много. Этот дом и сейчас цел. Иногда Александра Несторовна ходит к нему гулять, прохаживается по тротуару туда-сюда, поглядывая на окна, как когда-то бабушка. Я не спросил, хотя очень хотелось: так кто же был ее дедушкой? Бедный, но счастливый учитель музыки или богатый, но несчастный отец пяти брошенных малышей?.. Скорей всего, последний. Александра Несторовна показала семейные реликвии — тарелки из фамильного сервиза с изображенными на них рыцарями, на обороте каждой стоял понятный посвященным знак — красные мечи. Три тарелки мейссенского фарфора со знаком «скрещенные мечи» — то, что осталось от большой семейной коллекции. Когда бегут из дома постылого мужа, не думают о тарелках.

Утром еду в Переборы. Там меня хорошо встретили и денег за постой лодки не взяли. Взяли с меня не деньгами — натурой. Бесплатным зрелищем моего почти торжественного отплытия в неведомые дали. Собравшиеся на мостках рыбинские мужики подбрасывали советы, шутили.

— И как ты с таким багажом перевалишь через дамбу?..

— А я по частям. Перебежками.

— Так ведь вещи из дальней кучи могут спереть, пока за ними вернешься…

— А я короткими перебежками.

Ободрительный, дружный гогот.

Я отвалил от мостков и заработал веслами, выбираясь из лодочного затора. Слух обо мне, видимо, прошел великий, потому что и с берега, и из лодок мне махали руками и желали успеха совсем незнакомые люди...

На оконечности Рыбинской плотины стоит гигантская цементная дева, олицетворяющая ВОЛГУ. В одной руке держит чертеж, другой приглашает вас в перепляс. Стан ее облегает свободное платье со складками до пят, косы заплетены бубликом, у ног ластится, словно кошка, косо идущий к волне железный буревесник. Лет этой деве столько же, сколько и мне, так что мы с ней ровесники. У меня к ней настоящее теплое чувство, как к милой однокласснице. Будь во мне толика чего-то цементного, мы могли бы составить красивую пару.

Переволок через Рыбинскую дамбу занял три долгих трудных часа. На последнем этапе ко мне подключился помощник, с которым мы снесли к нижнему бьефу по цементным удобным ступенькам мою лодку. Помощника звали Сергей. Он отчаянно боялся травм, силовых перегрузок и всего колюще-режущего, потому что оказался спортсменом. Профессиональным футболистом, отыгравшим сезон в Венгрии за какую-то провинциальную команду третьего дивизиона. Заработал венгерских тугриков себе на машину. Скоро опять поедет играть, только уже за словацкие песо. С венграми сложности большие — языка венгерского он не понимает, а русский они не жалуют. С венграми всегда были сложности. Со словаками сложности тоже были, но понять их можно — не надо налегать на словари.

Я пожелал рыбинскому Марадоне побольше забитых голов, а он мне — правильного ветра. 

И снова тихое, ровное струение воды вдоль бортов, сияющей на солнце искрами. Скорость хода невелика, узла два, но стоит опустить растопыренную пятерню в воду — и ты почувствуешь сквозь напор струящейся между пальцев реки ответное сопротивление пространства. Словно дорожный рабочий, упираясь прозрачным плечом в бело-оранжевый грот, борей толкает мою лодку вперед, как толкают буксующий автомобиль.

Вымпел задорно полощется на мачте, указывая направление ветродуя. Вымпел у меня особенный: цветная ленточка из дочкиной косы. Расставаясь со мной на платформе селижаровского вокзала, дочь выплела ленту из волос и подарила мне с наказом, чтоб я укрепил ее на топе мачты. Теперь эта ленточка освящает мой путь: десятки раз за день я поднимаю очи горе, чтоб определить направление ветра и заодно ощутить теплый толчок под сердцем. Когда ветер ненадолго стихал, ленточка на мачте бессильно обвисала, настроение мое тоже снижалось, а то и портилось, потому что лодка замедляла свой ход и приходилось браться за весла. Когда же начинал задувать луговой или верховой свежак, вымпел на ветру оживал и вновь принимался за работу. Это был единственный измерительный прибор на моей посудине, я окрестил его ветро-психометром.