Даже, если ей кажется, что она действует во благо.

— Моя мать не умела видеть. И слышать. Но она была сильной. И многие желали бы привести её в свой дом.

И Милисенту он возьмет.

Её никак нельзя оставлять без присмотра. Это в конце концов, не безопасно, в первую очередь для мира. А еще Чарльз будет беспокоится, потому что очень уж характер у супруги непоседливый, обязательно во что-то да вляпается.

Учителя найти опять же.

Где на Западе найдешь достойного учителя?

— Ей приносили дары. Огненные камни. И медвежьи шкуры. Бивни морского зверя. Многое…

— А она выбрала твоего отца?

— Не выбрала. Разве взглянула бы она на человека по собственной воле? Нет, её отец, мой дед, велел. И она не осмелилась перечить его слову. Никто бы не осмелился. Её муж из людей принес в дар цветастый платок, из тех, которые покупают шлюхам.

Эдди сплюнул под ноги.

— Зачем это было твоему деду?

— Кто знает… но он отдал человеку не только свою дочь, но и земли, что принадлежали племени. А мой отец эти земли проиграл. Спустил за карточным столом. Просто… дерьмом он был.

Эдди отмахнулся.

— Когда я родился, мать сочла, что исполнила свой долг. И покинула дом отца. Она оставила меня деду.

— А тот?

— А тот не особо понимал, что делать с младенцем, но у него были еще жены и дочери. Он был сильным.

— А меня растили няньки, — зачем-то сказал Чарльз. — Я их почти и не помню. Только одну. Она все время жевала табак. И от нее табаком пахло. Мне нравился этот запах.

— Моя… старшая мать была хорошей. Она тоже жевала табак, — Эдди улыбнулся. — И она сказала, что моя мать плохо поступила. Что нельзя бросать детей, даже негодных.

Сомнительное, надо полагать, утешение.

— Когда я стал старше и мог ходить, она пошла к мужу моей матери. И тот забрал меня. Он был сильным мужчиной. И пусть мать моя родила ему других сыновей, он учил меня тоже. Тому, что должен знать мужчина. Пока дед не счел, что я достаточно взрослый, чтобы слушать.

— Что?

— Все. Вы называете подобных мне видящими, но это не совсем верно. Я не вижу. Я слышу. Этот как… музыка, — Эдди качнул ладонью, почти уронив дудку. — И потому с ней справиться способна лишь другая музыка. Хороший шаман знает, какую песню сыграть миру.

— Ты шаман?

— Думаю, мог бы им стать. Я многое умел уже, но однажды вернулся отец и забрал меня. А дед… он ничего не сказал. Если бы сказал, что хочет, чтобы я остался, я бы остался. Никто бы не пошел против его слова. И муж моей матери не хотел меня отдавать. Но…

— Дед?

— Да. Он велел отправляться. И слушать. Его. Того, кого я изначально презирал. А он полагал меня дикарем. Дикарем я и был. Хотя… все одно я его презирал. И презираю.

Чарльз кивнул.

— Когда приходит срок, шаман берет ученика. Того, кто способен слышать мир. Он прокладывает тропы и учит играть. Разные песни есть. От одних душа загорается пламенем ярости, и нет ничего, что ярость эту остановило бы. Другие заставляют радоваться. Или ввергают в смертную тоску. Третьи вовсе лишают разума.

— Или воли, — Молли села. — Извините. У вас интересная беседа.

— Или воли… когда ученик осваивает все песни, ему дают дудку.

— Такую?

— Такую, — Эдди поднял хрупкую дудку. — Её делают из кости, зверя ли, орка ли, человека. Хотя человеческие кости мелковаты, хорошей дудки не сделать.

— Ну, извини, — пробурчала Молли, пытаясь подавить зевок. — Мы как бы и не напрашиваемся.

— Говорят, что когда-то давно все дудки были сделаны из костей первого, кто сумел подчинить себе мир. И говорят, что был он так силен, что самому ему не нужны были ни дудки, ни иные инструменты. Что он был частью мира, а потому тот слушал его. Так вот, те дудки переходили из рук в руки, да и вовсе пошел обычай, что после смерти наставника ученик делает из кости его дудку, сохраняя голос для мира.

— Мда… помолчу, пожалуй, — Молли все-таки зевнула, широко, как кошка.

…никто и никогда не тронет Милисенту.

Нет, её постараются задеть. И быть может, двери светских гостиных останутся заперты для неё, хотя вряд ли. Скорее уж начнется очередная игра высокого света, в которой ни смысла, ни милосердия.

— Моему деду досталась его дудка от его деда, а тому — от прадеда…

— Это она?

— Да.

— Но не та, которая из Мертвого города?

— Не та.

— Ты уверен?

— А ты уверен, что знаешь в лицо свою сестру? — хмыкнул Эдди. — Они разные.

— И в чем же проблема?

— Проблема? Да как сказать… скорее всего в том, что я ни разу не играл сам.

— Охренеть, — Молли потерла глаза. — Шаман недоучка с заклятой дудкой? Знаешь, может, отдашь её? На сохранение?

Эдди показал кулак.

— Просто… это неразумно! — Молли кулак отвела пальчиком и, кажется, нисколько не впечатлилась. — Ты ведь осознаешь, что использовать подобную вещь вот так, без подготовки, просто-напросто опасно? Для тебя и окружающих?

— Я и сам похранить могу.

— К слову, в службе Его императорского Величества имеются… всякие специалисты. В том числе и такие, которые способны разобраться с нетипичными артефактами.

— Обойдутся.

И Чарльз мысленно поддержал родственника.

Обойдутся.

Определенно.

— Это абсолютное легкомыслие, — Молли почесалась. — С другой стороны, здесь быстро привыкаешь.

— К чему?

— К тому, что здесь вам не там. Интересно, поесть принесут или все-таки забыли?

Не забыли.

По стене побежали всполохи, и раздался голос:

— Живые?

— Живые, — Эдди поднялся.

Странник появился не один, но с женщиной столь бледной, что кожа её казалась полупрозрачной. Серебристые волосы были заплетены в пару кос, на узких плечах лежали меха, которые слабо светились.

— Мать Шо, — сказал Странник, отступив. — Она пожелала говорить с вами.

Женщина подняла взгляд, и Чарльз с трудом сдержал вскрик, до того жутким показалась вдруг её лицо с неестественно большими глазами, с тонкими, почти нитевидными губами и отсутствующим носом. Вместо него на лице женщины виднелись две дыры, которые то расширялись, то сужались.

— Они редко выходят, тем более к людям. Поэтому, прошу вас, проявите уважение, — в голосе Странника звучал плохо скрываемый гнев.

— Извините, — выдавил Чарльз, чувствуя, что готов провалиться от стыда.

Испугался?

Этой вот хрупкой почти невесомой особы? Только потому, что выглядит она иначе, нежели он привык?

— Дитя огня, — голос у женщины оказался сиплым и простуженным. — И солнца. Оно красивое?

— Яркое.

— И смотреть больно, — глаза закрылись полупрозрачными складками кожи. — Мне рассказывала мать, которой говорила её мать.

Она замолчала и протянула руку.

А Чарльз молча дал свою. Пальцы женщины были прохладными и сухими, как змеиная кожа. Спустя мгновенье, Чарльз понял, до чего верным было первое впечатление.

Кожа.

Змеиная.

Гладкая. Покрытая мелкой чешуей. И от этого понимания он вновь содрогнулся.

— Это твоя суть, — женщина открыла глаза. — В ней память об огне. Моей сути твое тепло тоже отвратительно. Мы разные.

— Да, — почему-то понимать, что внушаешь кому-то отвращение, было неприятно.

— Где та, что пришла дать свободу?

— Кому?

— Всем, кто того пожелает, — женщина не отступила. Пахло от неё могилой, сырой и разверстой. И мысли появились совсем нехорошие.

Нельзя подпускать её к Милисенте.

Нельзя.

— Не бойся, — она убрала руку. — Я не причиню вреда той, в ком вернулась сила Праотца.

Она подошла к Милисенте.

Женщина ступала неспешно, и было в её походке что-то донельзя нелепое. Утиное. Будто бы вовсе было ей непривычно держаться на двух ногах.

— Далеко ушла.

— Куда?

— Туда, куда не стоит ходить живым.

Все-таки у Чарльза получилось совладать с эмоциями. Как бы ни выглядела эта женщина, кем бы ни казалась она, главное, она определенно знала, что происходит с Милисентой.