Добрый дядька Карпо дал Зинаиде работу: продавать на рынке сигареты. И очень конкретные инструкции: с этого дня она племянница дядьки Карпо, круглая сирота, родители погибли в Бендерах. Потому что нехорошие люди, и особенно милиция, любят спрашивать о родителях, справочку о семейном положении для Зинаиды сделают хорошие люди. Где и как продавать сигареты, научит Иванчик, его надо слушать, как самого дядьку Карпо.

Первый трудовой день цыганка Зина сидела у пивной палатки, где с Иванчиком ели шашлык. В сумочке у нее было два блока сигарет, подешевле и подороже. Торговала оптом и в розницу, разложив несколько пачек на картонной коробке, редкие покупатели клевали, как воробьи, по зернышку. Иванчик то пропадал надолго, то крутился рядом, подбадривая скрюченную над коробкой Зинаиду прибаутками:

– Вид цей праци болитымо сраци…

В конце дня у Зинаиды остались нераспроданными три пачки.

– Та нормально! – Иванчик поощрительно похлопал Зинаиду по спине:

– Дывись, який у мэне навар.

Иванчик вытащил из-за пазухи толстенную пачку денег и повертел под носом у Зинаиды:

– Учись, дитка, у Иванко!

Зинаида от возмущения раскрыла рот и остановилась.

– Украл!

– Та ни, дитка, заробыв по-честному.

– Брешешь! Чем торгуешь?

– Та не лякайся. Пидождь трошки, и тоби блысне.

Зинаида стала продавать по три блока, потом по четыре, а то и по пять. Дядько Карпо похваливал ее и давал за работу по пятьдесят рублей. Холодея от радости, Зинаида прятала деньги в специальный капроновый пояс под платьем. В календарике она отмечала дни и считала заработок.

Илья Григорьевич Жеребцов почти двадцать лет руководил одним из богатейших регионов России, вплоть до августа 1991 года, когда возбужденная разношерстная толпа ворвалась в старинный особняк обкома партии, с криками: «Конец коммунякам!», вышвырнула перепуганных обкомовцев и начала грабить среди бела дня. Тащили все, что попало под руку: телевизоры, цветочные горшки, шелковые шторы, канцелярские сувениры, мелкую скульптуру, пишущие машинки, картины, зеркала, ковровые дорожки. Из кабинета первого секретаря Жеребцова унесли его костюм, рубашки, напольные старинные часы, холодильник, чайный сервиз, сейф с секретными документами, именные подарки. Власть, какая была, затаилась по углам, милиция молча наблюдала за происходящим.

Жеребцова хватил обширный инфаркт, и он оправился только через полгода. Как после долгого сна, он вяло прислушивался вокруг себя, мало ел и все больше сидел в кресле, изредка включая телевизор, и равнодушно смотрел на мельтешащие новости, возбужденные лица у микрофонов, на новых людей в Кремле, пугающих страну гражданской войной.

Город кишел очередями и толпами у сберкасс, в магазинах, на рынках и на площадях. Новые деньги, новые цены, новые газеты, новые бойкие люди свивались в живой шевелящийся клубок, который катился по городам и весям, захватывая в себя неутоленные человеческие страсти.

Вялый и больной Жеребцов с тоской оглядывался на свою жизнь. Вспомнился 1972 год, когда Илья Григорьевич Жеребцов стал первым секретарем обкома. «Дополз-таки, службист», – шептались завистники. Прямой дороги наверх никто еще не протоптал. Немало мозолей в разных местах понатер «службист», продираясь от колхозного парткома до просторных кабинетов на Старой площади. Упрямо лез вверх и лягался отчаянно, когда снизу придерживали за штаны. Обходил и терял друзей, а врагов прибавлялось. Скользкая она, эта стежка наверх. Многое нужно сломать в себе, чтобы стать первым.

Трудно передать это чувство. У ног молодого руководителя жила и дышала огромная область, слушая, как стучит сердце ее повелителя… Каждый его взгляд, жест ловили в обкомовских кабинетах и райкомовских углах. «Если у Ильи Григорьевича большой палец поджат – не подходи, зол», «Если щурится и почесывает затылок – говори смело». В осанке первого появилась государственная задумчивость. Если наливает воду в стакан, то медленно, со значением. Если протянул руку товарищу – у товарища от пожатия мятный холодок в душе и учащение пульса. Один райкомовский секретарь признавался: «Рядом с Жеребцовым всегда чувствую себя виноватым. Он мне орден вручает, а я виноват. Коньяк в рюмку наливает – я виноват. Я выше его ростом – и переживаю, стыдно как-то. Ей-богу, свихнуться можно».

Постепенно с годами фигура первого секретаря приросла к области настолько, что пять миллионов населения именовались не иначе как «хозяйство Жеребцова». Все, что ни делалось в области, разносилось изустно и в прессе с неизменной прибавкой: «Жеребцов задумал…», «По инициативе Жеребцова…», «Жеребцов сказал…», «Жеребцов выполнил…», «Жеребцов наградил…»

Головокружения, впрочем, не было. Илья Григорьевич имел трезвый практический ум, крестьянское чутье на людские слабости и обостренное чувство меры дозволенного. Он мог простить бабника и пьяницу, но никогда вора и мошенника. За «липу» и финансовые махинации у первого было только одно предложение на бюро обкома: «Исключить из партии и снять с работы».

За двадцать лет почти единоличной власти Жеребцов не много нажил. Хорошая квартира в хорошем доме да сбережений тысчонок двадцать, которые умный Гайдар отнял за одну ночь. Ни дачи, ни машины, ни кубышки с драгоценностями. Он жил по возможностям, которые предоставляла должность, но не стяжал, не присваивал, хотя по мелочам не спрашивал услужливого начфинотдела, за какие шиши тот одевал-обувал шефа по случаю: юбилеи, праздники, зарубежные поездки и на съезды партии. Примерив туфли, костюм или пальто и шапку, первый многозначительно чесал затылок: «Ты там реши…» Бойкий начфинотдела молча и так же многозначительно кивал. Не мог учуять своим крестьянским чутьем, что начфинотдела заказывал у председателя облпотребсоюза не один костюм, а два, и всего по две, а то и по три пары. То-то бы подивился Илья Григорьевич, увидев сынка и брата начфинотдела, одетых-обутых в импорт и норковые шапки, точь-в-точь как первый секретарь обкома. Об оплате заказов для первого председатель облпотребсоюза и не заикался, его сочли бы бунтовщиком.

У свергнутого, напрочь забытого ближним окружением партийцев Жеребцова открылись глаза. Многие из его вчерашних подчиненных пересели в кресла новой власти, многие же открыли собственные фирмы, банки, учредили совместные предприятия. Как-то незаметно и быстро выросли у них особняки, появилась собственная охрана, джипы и «мерседесы». И внешне изменилась бывшая партноменклатура.

Стриженые затылки, малиновые пиджаки, европейские башмаки с квадратными носами, золотые цепи. Вокруг новых бойких людей выткалась своя атмосфера, свои понятия и манеры, свой слоган. Простой русский язык отдали «совкам» и «лохам». В люди вышли крутые, навороченные и продвинутые, заявившие властям, что они жить будут не по законам, а по понятиям.

Много на своем веку поездил Жеребцов по России и по Европе, много видел и знал разных людей: политиков и ученых, правозащитников и диссидентов, министров и колхозников, проходимцев и подвижников. Своим опытом он многое понимал в человеческой натуре, а новых людей в своем отечестве не узнал и не понял. «Откуда они взялись, разгнездились и заслонили всю Россию?» – мучительно разгадывал Жеребцов и не мог разгадать. Он чувствовал себя пассажиром, сошедшим с поезда среди ночи не на своей станции. «Был Жеребцов, да весь вышел, теперь бы умереть прилично», – невесело думал он. Увы, самое горькое поджидало его впереди.

После выпуска в университете сын Иван с невесткой Эвелиной уехали на ее родину в Загряжск и устроились там, по всем советским меркам, благополучно. Иван – в порту начальником юридического отдела, Эвелина – юристом в Загряжском горисполкоме. Жили как все. На службе перетолковывали каждое выступление генсека, спорили, поругивались. По вечерам отоваривали талоны на сахар, мыло и водку, перепадало кое-что через знакомых в горторге. По выходным с гитарой и шашлыками убивали время где-нибудь в глухой леваде на берегу Дона. Так бы и жили от получки до получки, годами высиживая повышение и прибавку, обрастая ленивым жирком.