Неизвестно, как бы продолжалось празднование Яблочного Спаса, но идиллию нарушил помощник мэра Загряжска Гаврила Фомич Курлюк. Он подкатил к «Шалашам» на джипе, сто двадцать кило в живом весе, с маленькими умными глазками, с хозяйской походкой пеликана. Критически оглядел компанию, позвал Дрюню, пошептался с ним и гаркнул весело:

– Позвали, называется, а есть нечего. Да и выпить – с гулькин нос! Антонина, жарь рыбу! Уважаемый человек пришел (это он про меня) – а окромя яблок…

Антонина Светличная высунула из кустов лисью мордочку, ехидно ощерилась:

– У Дрюни ни муки, ни масла – жарь рыбу! На твоем сале, что ли?

Курлюк колыхнул подбородком к хозяину.

– Дрюня, слышал – масло! Да лампасы сними, дурак, ты не в церкви.

Народ зашевелился. Из холодка выползли еще двое, чиновники по особым поручениям, похожие друг на друга, как Бобчинский и Добчинский. Маленькие, звероватые, услужливые.

Курлюк встал, разминая окорока, от затылка перекатились стриженые складки.

– Доктор! – зычно призвал он. – Зови спонсоров.

Чехонька качнулся болванчиком, мгновенно выпрямился на шарнирах и юркнул в домик под камышом. Курлюк ногой подкатил две тополевые плахи.

– Садись, Афанасьевич! Сейчас спонсоров потрясем, Антонина рыбу поджарит, выпьем и комедию ставить будем. По случаю праздника.

– Какую комедию?

– Э-э, увидишь…

Из домика вслед за Чехонькой вышли Гаврила Певзнюк, редактор «Загряжских ведомостей», бритый наголо, с вислыми запорожскими усами и важный государев человек, начальник таможни Пантелеймон Пантелеймонович Курочка. Оба сонные, угрюмые. Они частенько залегали у Дрюни на два-три дня.

Курлюк был прирожденным режиссером. Он сурово оглядел чиновников с головы до ног.

– Почто от народа ховаетесь, яко отшельники? Где отец Амвросий?

– Почивают, – буркнул Певзнюк, позевывая.

– Буди, зови!

Чехонька, согнувшись, опять нырнул в домик.

Отец Амвросий с постным лицом и девичьими черными глазами вышел в исподнем, почесывая поясницу.

– Звали, Гаврила Фомич?

Курлюк ходил взад-вперед, заложив руки за спину, как старшина перед новобранцами.

– Я позвал вас, господа, потому что жрать нечего. Пантелей! – обратился он к Курочке. – Бери машину – и чтоб через полчаса привез корму. Да как следует, ты знаешь. Отец Амвросий, поди облачись, негоже в подштанниках. А вы, ребята… – Курлюк кивнул услужливым чиновникам, – накрывайте столы, несите посуду. Да умойтесь, причешитесь, нехристи, ради праздника.

Хорошо было в саду. Солнце плело кружевные тени, в густой листве тенькали мухоловки, жужжали пчелы, большие мохнатые бабочки кружились над мальвами. Розовые груши млели среди глянцевой листвы, краснобокие яблоки гнули ветки к земле. Густой мятный аромат стлался по траве, волнами перекатывался по саду. В холодке под деревьями две овчарки вырыли ямки поглубже и лежали, высунув языки. Круглоголовые щенки кувыркались по их спинам, повизгивая и перебрехиваясь.

Наши загряжцы, спасались на даче, скрываясь от жен, от начальства и чужого глаза. Курлюк и Дрюня были верховными жрецами. Прислуга приходила только утром. Что тут происходило, она могла судить по количеству выпитого, выкуренного, по разбитой посуде, разорванной одежде, вытоптанным цветочным клумбам.

А слухов вокруг «Шалашей» плелось немало, особенно о загряжских байстрюках…

В музыкальную школу ходил мальчик со скрипочкой. Толстячок с красными щеками, круглоголовый, пучеглазый и страшно важный. Уверяли, что это маленький Курлюк. Задавали наводящие вопросы его маме, заведующей Загряжским загсом Натэлле Уткиной, набожной интеллигентной даме.

– Его папа умер от заворота кишок в Кисловодске, – кротко отвечала Уткина.

В другом мальчике, шкодливом и вороватом, пугавшем народ петардами, загряжцы узрели поразительное сходство с Дрюней. Но тот напрочь отметал клевету:

– Они все, как цуцики, похожи…

О губернаторском байстрюке же говорили вполне определенно. Несколько лет назад местная красавица Люся Карасева работала в «Шалашах». Был какой-то праздник, много гостей, губернатор остался ночевать. Курлюк, желая угодить самому, послал Люсю посветить пьяному барину перед сном. У восемнадцатилетней красавицы родился сынок-олигофрен. В пять лет четыре пуда весу. Веселый и проворный, а главное – понятливый. Пугает старух:

– Пасть порву-у-у!

Пальцы рогаткой и рычит. Бегает по улице с ребятами, крепко топая круглыми каслинского литья пятками. Его прозвали Губернатором и подарили майку с эмблемой области. Люсю Карасеву бросил жених. Она ушла от родителей, живет на квартире вдвоем с сыном. Похорошела, стала курить. Покупает модные кофточки, дорогую косметику. Ее часто приглашают «посветить» в «Шалаши». Там весело и культурно, люди нежадные. Сынок Губернатор – любимец публики. Ему дают конфеты, он громко грызет их крепкими зубами, пускает пузыри. Отец часто появляется в телевизоре. Мягкий, улыбчивый, с умно моргающими глазками. Губернатор-сынок, мыча, захлебываясь от смеха, тычет пальцем в экран:

– Папка… Пасть порву-у-у!

Кто как, а я не верю этим слухам, загряжцы народ – только дай порвать. Конечно, кто не без слабостей, и в «Шалашах» балуются, но не до такой степени. Хоть режь, а байстрюки – брехня самая настоящая. В карты, например, играют, это точно. Кто сегодня не играет в карты? Под интерес вполне невинный: проигравших били картами по носу. Количество карт для экзекуции соответствовало оставшимся у «дураков». Иногда толщиной до трети колоды. Особой жестокостью отличался Курлюк. Он наклонял голову жертвы так, чтобы нос располагался плашмя. И бил резко, с оттягом. Приседал и хекал, как молотобоец, удар разносился по саду щелканьем кнута.

После одной такой игры отец Амвросий явился в храм на литургию… с неприлично набрякшим носом. Пошли слухи, что батюшка запил. После этого он действительно запил и отсиживался у Дрюни, пока не сошли опухоль и краснота.

Однако вернемся в сад. Курочка припер две корзины снеди: колбас, окороков, икры, балыков, салатов, грибов, отварного осетра, коробки коньяка и сухих вин, две упаковки минералки. Антонина нажарила целую гору тарани. Компания за столом преобразилась. Все, за исключением отца Амвросия, сидели в галстуках, выбритые и причесанные. Дрюнина бородища отливала начищенной медью, чуб перекатывался волнами, зеленые кошачьи глаза перебегали по столу. Выпили за Спас, за Загряжск, за Антонину Светличную. Ели и пили много и жадно – народ здоровый, старательный. Дрюня начал рассказывать, как он устанавливал крест на Вознесенском соборе:

– Альпинисты на растяжках, как червяки, а я без страховки…

У отца Амвросия задергалось веко, он тут же возразил с юношеским пылом:

– Врешь, яко пес! Я благословлял на поднятие креста мастеров из Троице-Сергиевой лавры! Устыдись, Дрюня.

Дрюня нахально посмотрел на друга, ласково потрепал его по щеке.

– Я, батюшка, без твоего благословления лазил.

– Врешь, не было тебя на куполе!

– Свидетели, батюшка, есть. Вот и Певзнюк в своей газете писал. Скажи, Певзнюк!

Певзнюк, однако, молчал.

– Врешь, врешь!

Дрюня не раз доводил батюшку до греха. Тут же начиналась потасовка. Их дружно разнимали, потом пили мировую. Пару дней Дрюня носил царапины на щеке, а отец Амвросий фонарь под глазом. Курлюк встал, возвышаясь над столом, как горный валун. По стриженому затылку струйками стекал пот. Он был торжествен, как на похоронах.

– Господа! Мы собрались здесь… Гм… Нас пригласили…

Курлюк потел и волновался, все насторожились.

– Я прошу, Антонина… подойди ко мне.

Антонина уплетала семгу и облизывала губы, ямочки на щеках так и подмигивали друг дружке. Челка настырно лезла в глаза, Антонина ловко сдувала волосы в сторону. Пританцовывая, она подошла к Курлюку и хлопнула его ладошкой по животу.

– Ты что-то задумал, пузанчик!

Курлюк положил тяжелую длань на ее голову.

– Дрюня… Андрей Васильевич! Подойди к нам, дорогой!