В самом конце рощи он увидел и узнал маму в розовой шляпке, но вдруг оробел, спрятался в кусты. Рядом с мамой косолапо шел толстый дядя Петя из Москвы. Он крепко обнимал маму за голову и бубнил ей в ухо, мама смеялась. Они сели на скамейку и стали целоваться. Потом дядя Петя начал что-то отнимать у мамы, хватать ее за ноги, за платье, мама хохотала.

– Не здесь, только не здесь…

Дядя Петя ласково уговаривал.

– Здесь, дурочка, прямо здесь…

Ваня жадно смотрел, дрожа от страха, от ужаса. Он увидел все. Долго, наверное целый час, лежал он в кустах, глотая слезы, царапал ногтями, рвал пальцами колючую траву… Как отвратителен и ненавистен был ее голос, наигранный страх, когда он открыл дверь номера:

– Я с ума схожу, где ты пропадал, сынок? Что случилось?

Ваня бросился на свою кровать, визжа злобно, истерично:

– Я видел, видел, видел!

Много было потрясений на веку Ивана Ильича – и унижений, и страхов, но они постепенно стерлись, а это осталось. И после смерти матери не простил ей.

После школы Иван легко поступил на юридический факультет и здесь, в новой студенческой среде, наверное, впервые почувствовал свободу.

Он ездил на собственных «жигулях», одевался с иголочки, аккуратно душил темные мягкие усики, на шее болталась крупная золотая цепь. В общении был порывист, горяч, весь нараспашку – таким он запомнился в университете на первом курсе.

Иван замечательно играл на гитаре и недурно пел старинные романсы высоким ломающимся голосом. От Ваниных детских страхов и следа не осталось.

В первые месяцы студенческой жизни – сплошные знакомства и праздники. Ивана звали на дни рождения, на капустники и просто вечеринки с вином и варениками, с песнями и анекдотами. Зуд в крови, долгие бесцельные блуждания по городу, хмельные разговоры, споры и клятвы, любовь и разочарования.

Иван был добр и не жаден, занимали у него запросто и кому не лень. Ни одно застолье не обходилось без Ивана, без гитары и романсов. Девчонки просили его смотаться на «толчок» за шмотками, за цветами, за пивом и просто покататься хмельной компанией. Его жигуленок не успевал остывать. Дух захватывало от полноты жизни. По пьянке оказывался в постели с какой-нибудь Люськой или Светкой, даже имени не запоминал. И терялся, когда через пару дней Светка или Люська кокетливо напоминали:

– Ты, Ванечка, хулиган… Кто у меня позавчера колготки разорвал ажурные? Будь добр, купи точно такие.

Ваня смущенно чесал затылок и просительно давал четвертак:

– Ты лучше сама, ладно?

Барышня тоже смущалась, опуская глазки:

– Какие у тебя планы на вечер?

Ваню понесло. Ночевал где попало. Пьянствовал, на лекции ходил редко и уже не старался выглядеть франтом, носил потертые джинсы и такую же рубашку-ковбойку. Губы потрескались, глаза запали, в прищуре появилось что-то циничное, с холодком.

Княжна Ия Чантурия свалилась, как снег на голову. Ах, эта княжна! Иван влюбился, втюрился с первого взгляда. Пятикурсница Ия Чантурия была известна своей экстравагантностью, причудами необъяснимыми. Высокая, тонко схваченная в талии черным шелком, в черной шляпке с вуалью княжна гордо носила маленькую головку с изящно-презрительным выражением верблюдицы. Длинные гибкие губы выразительно говорили каждому: «Я такая, вся такая, единственная». И смотрела в упор огромными выпуклыми глазами, наивными до глупости. Она могла шокировать преподавателей на экзамене заявлением:

– Извините, у меня месячные, я не могу отвечать.

Однажды Ия пришла на лекции в мужском национальном костюме – в черкеске с газырями, в наборном ремешке вокруг осиной талии и кинжалом у пояса. В ответ на удивленные улыбки сокурсниц княжна так сверкнула выпученными глазами, что кто-то ойкнул:

– Зарежет, ей-богу, зарежет!

Ия могла беспричинно расхохотаться в тиши аудитории или зарыдать и выскочить вон, хлопнув дверью. Все у нее было беспричинно и непредсказуемо. И экзотично. Подруги спрашивали:

– Ия, а как ты стала княжной?

Царственным жестом она вынимала из выреза платья круглый полуистертый медяк с замысловатым вензелем:

– Это родовой знак XII века мегрельских князей Чантурия.

Жеребцова же Ия сразила не менее экстравагантно. Он неловко столкнулся с ней в дверях библиотеки и, извинившись, оробел под пристальным взглядом красавицы. Длинные губы изогнулись в улыбке:

– Юноша, мы, кажется, знакомы? На прошлой сессии я одолжила вам тысячу…

Иван немного опешил, виновато развел руками:

– Не помню… Кажется, вы ошиблись…

Ия ласково погрозила пальцем и по-свойски ладошкой прикрыла ему рот.

– Ладно, шалун, прощаю, отдашь в следующий раз. Вы с машиной? Отвезите меня домой.

Иван потерял покой. Каждый день, как милостыню, ждал ее у машины, подвозил домой, получая в награду высокомерный поцелуй в щеку:

– До завтра, мой Вано…

Вано пытался обнять, удержать ее руку, поговорить, но слышал твердое:

– Нэт.

Его сводила с ума глуповатая улыбка, длинные влажные губы, воркующий с акцентом голос. Он хотел, желал, мучился, но ее маленькая твердая ладошка закрывала рот:

– Нельзя пока…

Потом Ия куда-то пропала надолго. Иван узнал от знакомых, что она уехала в Грузию хоронить отца. Иван неприкаянно прожигал время на вечеринках в общежитии, много пил и молчал. Все знали о его безответной любви, в утешение наливали полный стакан:

– Плюнь, Вань, не унижайся!

Неприятности начались и дома. Мать знала или догадывалась о его беспутстве, не давала, как прежде, денег, упрекала:

– Я себе не позволяю столько тратить! Не дай бог, еще отец узнает.

Иван назанимал уйму денег и боялся намекнуть об этом матери. На сессии он нахватал «хвостов», грозило отчисление. Куда ни кинь – везде клин.

Сокурсница Ивана, Эвелина Изварина из Загряжска, давно приглядывалась к Жеребцову, она тусовалась в одной с ним компании и, кажется, умнее всех поняла его. Она позвала как-то Ивана за столик в студенческом буфете и спросила прямо:

– Как дальше жить будешь? Ты без пяти минут на вылет, знаешь?

Иван безразлично кивнул:

– Знаю.

– Припудрила мозги княжна, ты и размяк. Эх ты, казак! Она княжна, как я графиня Загряжская. У нее головка – бо-бо, не понял? Она завтра себе вены вскроет или тебе кишки выпустит. Но сначала подоит такого добренького. Где цепь златая? Преподнес?

– Не твое дело. Хватит о ней!

– Нет, Ванечка! Ты в глубокой яме, в «хвостах» и в долгах. И к тому же слюни распустил. Я тебе, Ванечка, помочь хочу, не брыкайся. Сегодня идем сдавать экзамен, и я уже договорилась.

Эвелина, Ева, замечательно рыжая, породистая девица с желтыми навыкате глазами – не красавица, но миленькая, по определению Ивана, взяла Жеребцова в оборот. Она была хитра, умна, очень практична и каким-то верхним цепким чутьем угадывала выход в пиковых ситуациях. Как быка на веревочке, водила она Ивана по аудиториям, легко и по-свойски договаривалась с преподавателями, ненавязчиво всучивая им сувениры, – и студент воспрянул духом. Сдавал зачеты и экзамены почти на бегу, в пожарном порядке.

Ева разобралась и с долгами. Она разыскала маму Ивана, мадам Жеребцову, несколько раз встречалась с ней и долго, откровенно рассказывала о жизни ее сынка в студенческом общежитии. Ева обставила все самым благородным образом: Ваня – умный и добрый парень, искренний и открытый. Он совершенно неприспособлен к самостоятельной жизни, ему нужно покровительство, опека, надежный друг. Иван, конечно, наделал много глупостей, но, к счастью, ничего крайнего и дурного. Нужно уладить с долгами, чтобы парень не запутался еще больше, и под присмотром друзей и родителей из Вани выйдет прекрасный семьянин и толковый работник.

Мадам Жеребцова прониклась к девушке полным доверием, даже всплакнула от благодарности. И, разумеется, просила быть тем самым другом для Вани, а может – дай бог, дай бог! – и больше, чем другом… Ева попросила сохранить в тайне их встречи и разговоры.

С Иваном Ева разобралась еще проще. Они отметили успешное окончание сессии вдвоем в общежитии. Ева предусмотрительно попросила подруг уступить комнату на ночь. Пили шампанское, тихо болтали, допоздна смотрели телевизор, легли спать.