– Чтобы побыть наедине со своим сыном перед его возможной гибелью, – ответила она. – У Кизила же отвратительная привычка наступать на мой шлейф и подслушивать чужие разговоры.

Барвинок сопел над её ухом, выдавая затаённое желание, которое она в нём возбудила даже в столь неподходящую минуту. Всякое её плотное приближение окатывало телохранителя как приливной океанической волной. Напряжённое тело жаждало заплыва в глубины могущественной магини, а душа всегда её страшилась. Необъяснимый трепет конденсировался в горькую соль ненависти. Сирень отлично его чувствовала, и ей не было противно его вожделение. И если прежде, когда она умышленно провоцировала Барвинка тем, что в его присутствии переодевалась, мелкая перед ним голой ошеломительной грудью, ничуть не бывшей старой, или заставляя застёгивать свои служебные пышные платья, она ничего к нему не питала, кроме ледяного злорадства, то в данный миг было иначе. Она учуяла его спонтанную эрекцию, когда он невольно прижался к ней сзади, и внезапно возжелала его. А поскольку Золототысячник всколыхнул в ней вдруг полный и нерастраченный резервуар желаний, а при том не испытывал к ней уже ничего, что всякая женщина чует встроенным чутьём, если она тонка и развита, то отцветшая Сирень смутно хотела завести себе хоть какого любовника напоследок – перед окончательной уже старостью. Молодость ушла безвозвратно и впустую, годы не красили, а желания мужских ласк вдруг вернулись.

Приподнятое удачей на невероятную высоту настроение вдруг ярко перетекло в сферу совсем уж интимных мечтаний. Она слегка прижалась к мускулистому Барвинку, пронзая того током нескрываемого влечения, прошептала, – Ты сделаешь, как я скажу, вернёшь мне «Око Создателя», а за это будешь рабом моих желаний. Я только при таком уговоре оставлю тебя при себе.

– Я понял тебя, моя госпожа Сирень. Я всегда этого хотел. Ты умопомрачительна. Ты женщина, не имеющая возраста. Ради тебя я готов на невозможное… – он шумно задышал от забродившего в нём хаоса несовместимых друг с другом чувств и устремлений. Эта немолодая властная женщина слишком долго испытывала его на раболепие, изматывала капризами, мало поощряла материально по скупости, но она же будила в нём сильнейшее, хотя и нижайшего свойства влечение к себе. Он нисколько её не любил. А всё равно хотел присвоить себе для удовлетворения сугубо мужского любопытства её упругое, дразнящее и душистое тело, мало сочетающееся с её более чем не молодым возрастом. Потом, когда-нибудь, как-нибудь, он сумеет её ответно унизить и за всё отомстить. Главное, не утратить дом, любимую семью, профессиональный статус, не выпасть в ничтожные низы, в отверженные пучины, не менее устрашающие, чем пучины океанические.

В машине они, сидя на заднем сидении, долго и неистово щупались и ласкались, не обращая внимания на водителя и Кизила. Те делали вид полного своего отсутствия. Взаимное помрачение рассудка, что у Сирени, что у Барвинка было налицо. Но тому могло быть причиной перенесённое женщиной потрясение, как думали служащие Сирени, так до конца и не поверившие в версию спасения Кипариса. Это было уже слишком. Но как было не поверить трём здравомыслящим свидетелям – крепким мужчинам?

Когда дорога проходила через безлюдные пространства, над вершинами бесконечных лесов, Сирень приказала остановить машину и потребовала у водителя, имени которого она не знала, поскольку воители часто менялись, и Кизила выйти на улицу, но не уходить далеко. Едва они вышли, она задёрнула внутренние шторки на окнах машины, и кинулась в объятия Барвинка, не имея уже сил для откладывания того, в чём отказывала себе целых тридцать лет. Мужчины с презрением наблюдали то, чего видеть сквозь непроницаемые стенки машины и закрытые стёкла не могли. Но отлично себе представляли. Так что наблюдение происходило в режиме внутреннего видео о происходящем, для каждого из них своё. Презрение не касалось самой магини. Женщина, пусть и немолодая, а аппетитная, явно не отжившая в женском смысле, была понятна. У неё огромная власть, её желания закон. Но Барвинок был противен своим приспособленчеством, своей низостью, очевидным расчётом на возможные поблажки и награду. Они не ведали о его давно затаённой и свирепо-животной тяге к госпоже, над красотой которой не было властно и время. Из салона доносился звук борьбы, вскрики, но и борьба и вскрикиванья были особого рода. Бесстыжая магиня и подлый её раб безнадёжно уже испортили настроение и пожилому водителю и молодому Кизилу, в дополнение к тому, что путешествие изначально не было весёлым ни для кого. Им было стыдно смотреть даже друг на друга, так угнетала низость человеческой природы. Но ехать было надо. Все устроились по своим местам и тронулись в путь. В машине витал густой и разгорячённый дух порока, но дух не конкретный, а эфемерный, из сферы всё тех же представлений о свершившемся тут. Магиня Сирень спала сном праведницы, лишившись сил от пережитого и до и после, положив свои полные и ничуть не старые ножки на колени Барвинка. Под голову она подоткнула свой длинный шлейф вместо подушечки. Барвинок дремал сидя, как объевшийся кот на завалинке. Или же только жмурил свои глаза от неловкости перед теми, кто и был рядом.

– Ну и кошачья свадьба, – процедил Кизил себе под нос. Но таковы уж были издержки профессии. Выбирать не приходилось. Водитель тихо-тихо затянул песню. Скорее всего, он уже и забыл обо всём, полностью уйдя в наблюдение за дорогой и в управление машиной.

– Пой, пой, – сказала вдруг магиня с заднего сидения, – это похоже на колыбельную песню. Я словно бы впала не только в ушедшую молодость, но и в детство. Какой глупой была вся моя жизнь, хотя она и казалась мне исполненной невероятной серьёзности.

Барвинок так и не открыл своих глаз. Под конец путешествия он уснул уже по настоящему, так что в столице его пришлось расталкивать.

– А! – вскричал он, – где я?! – он оглядел всех осоловевшими рыбьими глазами. Сирени рядом уже не было. Она вышла раньше у своего особняка.

– Велено тебе передать, чтобы вечером явился в КСОР на срочное заседание Совета, – неприязненно обратился к нему Кизил, занявший его место главного телохранителя магини Сирени. – Но перед этим занеси госпоже магине, что и было тобою обещано. В целости и в сохранности.

– Понял, – процедил Барвинок, ненавидя их как ненужных свидетелей дикого адюльтера с влиятельной шлюхой. Но это был её произвол, её игра с собственным рабом, кабальный договор, на что он и подписался.

– Кому расскажи, так не поверят, – сказал Кизил водителю, когда Барвинок скрылся у себя в небедном дому. – Ехали на казнь, а вернулись со свадьбы. А ведь у этого мускулистого кобеля жена – загляденье. И молодая совсем.

– А ты помалкивай. Жена это одно, а работа ради пропитания жены и детей – это уже другое, – ответил пожилой водитель.

– Да ему и так неплохо жилось. Насильно никто на куропатку эту, жирную да старую, его не швырял. Честно, я даже не подозревал, что у старух может быть такой темперамент!

– Да она не старая ничуть, – не согласился пожилой водитель. – Бабёшка в таких летах всё равно что яблочко зимой, если хорошо сохранённое, да в отличной кладовой, оно слаще яблока летнего.

– Для тебя, возможно, оно и так. Ты свой летний урожай давно слопал. Чем и полакомиться старичкам, как не тем, что удалось сохранить в закромах. А у него-то жена молодая.

– Может, он и любитель жирного, да остро просоленного временем, блюда, – философски дополнил водитель.

Завершив спецоперацию по высвобождению своего сына и вернув его туда, где он и жил, при Храме Ночной Звезды, со всеми его регалиями в виде алмазных Очей Создателя и полным оправданием в глазах КСОР, Кук вернулся на звездолёт. Там и своих проблем хватало. Нельзя было сказать, что сын его разочаровал. В сравнении с местными он был вполне на уровне, а то и выше. Но… Иметь такого сына в близких домочадцах ему не хотелось. Полностью чужой и закрытый инопланетный тип, не вызвавший даже искорки чувства в старой и, не смотря на очерствелость, сентиментальной душе Кука. Как и мамаша его, душистая Сирень, чувств никаких уже не будила. И тем ни менее, они были его близкими людьми. А близкие люди, пусть и не всегда приятные, хочет того человек или нет, занимают его внутренние покои и иногда заставляют о себе беспокоиться, или просто о них подумать на досуге. А Сирень отчего-то стала беспокойной прихожанкой в храм души Кука. Она рисовалась ему молодой и очень сексуальной, как сбрасывала свои платья со шлейфами. Вот и теперь она входила под сумрачные своды его внутренних, а не внешних, покоев, где давно уже было пусто. Сбрасывала свои тряпки с накрученными фалдами, и… Какой сладостной она была! Какой роскошной была её грудь, а теперь и вовсе она выпирала из её платья как два колокола – тронь и зазвенят!