Вопросов у Валерия было много, но задавать в лоб их было нельзя, чтобы не показаться Рамине, если в самом мягком варианте, человеком, пребывающем в умственном расстройстве. Он только подмечал, наблюдал, анализировал её рассказы о прошлом и настоящем, хотя она и не любила касаться прошлого, а настоящее и так было для него открыто.

Рамина любила отдыхать на берегу живописного пруда, вдоль берегов которого цвели чудесные надводные бело-розоватые и кремовые цветы, а в зарослях была видна скульптура обнажённой, выбеленной ярким светом и временем купальщицы, таящейся от тех, кто жаждал применить к ней вандальское насилие. Пара обломанных рук и одна безносая голова уже валялись среди травы. Отчего-то долго не убираемые Раминой и её старушкой-нянькой. Может, как знак того, что дань вандалам выплачена. Рамина садилась в плетёное креслице и отрешённо – страдальческим взором тёмных и несколько глубоко посаженных, но всё равно ярких, влекущих глаз смотрела куда-то вглубь розовеющей листвы с бирюзовой изнанкой, когда ветер шевелил листья деревьев. Растительность на Паралее не переставала удивлять своей красочностью.

Однажды она поведала Валерию, что не убирает голову и руки садовой скульптуры умышленно. Её разбитое состояние доставляет ей не то чтобы радость, а наводит на размышления о том, как преходяща женская красота. Валерий не понял её слов. И тогда она рассказала ему о том, что скульптура изображала одну из любовниц её давно почившего отца. Та была талантливой актрисой или танцовщицей, что примерно одно и то же, и в молодости доставляла сильные мучения матери Рамины. Из-за тех травм юности мать так и осталась, по словам дочери, до конца жизни не совсем адекватной, психованной и злой. Свою младшую дочь, а Рамина была младшей, она била по голове чем попало, так что однажды отец в отместку и сам ударил мать по голове так, что она едва не умерла, некоторое время пребывая в состоянии неподвижности. Но скульптуру давней любовницы трогать никогда не разрешал. А когда умер, то мать и сама перестала обращать на изделие безымянного творца внимание. Чего толку мстить каменной дуре? Если её живой прототип давно им отвергнута и забыта навсегда? Мало того, после разлуки с актрисой отец с матерью сообща сотворили нескольких сыновей и её, последнюю дочь. К тому же мать потребовала и себя увековечить в белоснежном легчайшем камне, что и было сделано ещё одним безымянным творцом. Изображение матери было Рамине дорого, она следила за тем, чтобы та пребывала в сохранности, и время от времени она заставляла Валерия таскать каменную деву внутрь своего дома – бывшего павильона для отдыха. Скульптура в человеческий рост была создана из воздушного по виду композита, внутри полой, а всё равно достаточно тяжёлой даже для Валерия, но он исполнял просьбу Рамины. Когда же статуя Рамине надоедала, поскольку стоя у двери, она становилась предметом, о который все стукались невольно, то Рамина требовала её выноса. Валерий смеялся над Раминой и над собою, но подчинялся. Таская деву, то есть мать Рамины в окаменелом навечно молодом облике, он успел её рассмотреть всю досконально. Она обладала идеальной красотой, очень красивой спиной и тончайшим станом, но лицо было надменное и пустое, каким бывает оно у красивых безделушек. Или творец был бездарен, или мать таковой и была. Рамина уверяла, что схожесть невероятная, что мать была таковой до самой своей ранней смерти. Она мало прожила, утратив отца.

Рамина называла статую Айрой, и была ли эта кличка подлинным именем матери, Валерий не интересовался. Голову от другой скульптуры она обзывала Ифисой. После того, как руки сломанной нимфы по просьбе няни выволок на ближайшую свалку уборщик территории, голову фигурки Рамина сохранила, всё время ставя её в цветник у дома. Так что она торчала среди цветов у самых ступенек, а Рамина обычно вытирала о её гофрированную причёску, изображающую волны волос, подошвы туфелек, если было грязно после дождя. «Привет, Ифиса»! – говорила она примерно так, – «Ты славно служила моему отцу, послужи и мне». Видимо, она сильно жалела свою мать при её жизни, раз до сих пор ненавидела соперницу матери.

Постепенно Валерий всё больше срастался с Раминой, всё подробнее погружался в детали её прошлого и настоящего, не анализируя того, любит ли он её или просто привязался из-за собственного вселенского одиночества. Она рассказывала ему о том, как после смерти матери она осталась одна в целом огромном имении, а была в то время подростком. Тут же налетели неожиданные родственники. Старшая сестра Ола со своим жутким мужем, ещё какая-то двоюродная сестра, – бывшая бродячая акробатка, рождённая в неведомом изгнании, когда сестра матери Рамины умчалась из дома за безумной любовью, на зов со стороны такого же бестолкового бродяги. Её дочь, – добрая, весёлая, но вульгарная и жадная на всё, что можно утащить и присвоить себе – также приняла участие в грабеже сиротского добра. Да и братья не остались в стороне. Девочку поселили жить с уникальной долгожительницей няней в одном из отдалённых домиков в усадьбе и забыли о них. Они жили впроголодь, очень бедно, пока Рамина не подросла, и тогда няня открыла ей тайну материнского клада, оставленного специально до взросления младшей дочери и доверенного для сохранности честнейшей старой женщине. Няню звали Финэля. Сама она была бездетна и абсолютно одинока, что, возможно, и послужило причиной её редчайшей преданности сироте. Так что их отношения были отношениями родных людей, а в семье, как известно, далеко не всегда внуки почитают и безропотно слушают стариков, даже любя их. Рамина любила свою Финэлю. Финэля любила свою Рамину. Впоследствии муж старшей сестры Олы, пройдоха – главарь какой-то тёмной секты, носящий имя Сэт-Мон, отлично вписался в систему нового управления страной после социального катаклизма, влез на заоблачные высоты власти, но зато сумел оставить за Раминой один из маленьких домиков в бывшем поместье – бывший павильон для аристократического отдыха. В котором Рамина давно уже жила, не имея ничего другого. С тех пор само упоминание о родственниках зажигало её глаза холодной злостью, не прощаемой обидой. Если бы не Финэля, то уж точно она не могла бы в настоящее время жить, как ей того хотелось, и уж точно не смогла бы отдать такие красивые платья нищей сестре милого Ва-Лери. Так она называла Валерия, разрывая его имя на две половины.

Он осмелел настолько, что привёл к Рамине и Ландыш знакомиться, объявив её своей сестрой. Рамина долго изучала Ландыш, обряженную в то самое платье, что щедро и отдала Валерию.

– Какое странное у тебя имя, Лана, – сказала Рамина, обращаясь к Ландыш. – Нежное по своему звучанию, но непонятно что и означающее. Бессмысленное какое-то. У вас с Валерием родители живы?

– Да, – дружно ответили они.

– Что же они настолько бедны или черствы, что не желают дать своей дочери красивых нарядов? Все знают, как важно это для девушки, ищущей своего избранника на будущее.

– Мне не нужен никакой избранник на будущее, – ответила Ландыш, судорожно хватаясь за мочку уха и боясь потерять свой универсальный переводчик, ввинченный туда. Пёстрый платок, каким она обмотала свою голову, чтобы скрыть короткие волосы, сдвинулся в сторону, и внимательная Рамина вгляделась в её тонкое ушко, где и заметила на мочке горошину телесного цвета.

– Так у тебя к тому же и бородавка на ухе! – воскликнула она. – Это пустяк, поверь мне. Не смущайся, – утешила она Ландыш, но тут же спохватилась, – У Ва-Лери была точно такая же, но он её свёл. Научи её, Ва-Лери.

– Ты наблюдательная, – заметила Ландыш. – Что касается меня, я никогда не приглядываюсь к ушам посторонних людей. Если честно, я даже затруднилась бы сказать, какой формы уши у моих друзей и близких людей. Большие у них уши или маленькие, главное в человеке вовсе не уши.

– В человеке, может, и нет, а для женщины всякая мелочь важна. У меня была знакомая, так она страдала от того, что у неё один палец на ноге был кривой. Это мешало ей жить полноценной жизнью.