Довольно скоро опасения Профейна по поводу Фины сменились чувством реальной угрозы. Наступила весна — спокойно, без эффектов и после нескольких фальстартов: то сильные бури с градом, то дни незимнего спокойствия. В трубах осталось лишь несколько аллигаторов. Цайтсусс пришел к выводу, что у него больше охотников, чем нужно, и сократил рабочий день.

Профейн все сильнее чувствовал себя внизу чужим. Это чувство появилось у него не сразу, а с той же неуловимой постепенностью, с какой уменьшалось число аллигаторов; Профейну стало казаться, что он теряет контакт со своими друзьями. "Кто я вообще такой?! — кричал он сам на себя. — Святой Франциск для аллигаторов? Но ведь я с ними не разговариваю. Я даже не люблю их. Я их убиваю."

"Черта с два! — отвечал адвокат его дьявола. — Сколько раз они выходили вперевалку к тебе из темноты, как друзья. Они искали тебя. Не приходило ли тебе в голову, что они сами хотят умереть?"

Его мысли вернулись к тому крокодилу, за которым он гнался в одиночку через Приход Фэринга, до самой Ист-Ривер. Крокодил еле плелся и позволил поймать себя. Он сам этого хотел. Профейну однажды подумалось, что наверное когда-то — будучи пьяным, уставшим или перевозбужденным, — он заключил контракт, поставив свою подпись рядом с отпечатками лап тех, кто теперь уже — призраки аллигаторов. Здесь и впрямь действовало нечто вроде соглашения или договора: он дарит смерть, а аллигаторы за это дают ему работу — мах на мах. Он нуждался в них. И если они, в конце концов, тоже нуждались в нем, то исключительно потому, что в некой доисторической области их мозга жило детское воспоминание о себе как о таком же объекте потребления, как бумажники и сумочки, сделанные, возможно, из их родителей или близких, и как всякая прочая дребедень из всемирного универсама «Мэйси». И путь души через туалет в подземный мир был бы лишь шатким перемирием, жизнью взаймы перед вторым превращением в лжеодушевленные детские игрушки. Конечно, им это не могло нравиться. Им хотелось вернуться в свое прежнее состояние, самой подходящей формой которого была смерть (что же еще?), и она вскоре будет превращена зубами крыс-мастеровых в изысканное рококо, разъедена святой водой Прихода до скелета изящной работы и подсвечена фосфоресценцией, освещавшей в ту ночь склеп аллигатора.

Теперь, спускаясь вниз на четыре часа, он иногда разговаривал с ними. Это раздражало напарников. Однажды он оказался на волосок от гибели, когда аллигатор развернулся и атаковал. Хвост нанес сильный скользящий удар по левой ноге несущего фонарь. Профейн крикнул напарнику, чтобы тот убирался с дороги, и всадил аллигатору прямо в зубы пять зарядов подряд.

— Отлично, — сказал напарник. — Кость цела. — Но Профейн не слушал. Он стоял у безглавого трупа и смотрел, как сточные воды смывают кровь и несут ее в одну из двух рек — в тот момент он не ориентировался в пространстве.

— Детка, — обратился он к трупу, — ты сыграл неправильно. Ты не должен был нас атаковать. Это не по контракту.

Бригадир Шмяк прочел ему пару лекций о том, что своими разговорами с аллигаторами Профейн подает дурной пример Патрулю. Профейн ответил: "Да, конечно", но запомнил, что теперь нужно обращаться к аллигаторам — а Профейн свято верил в необходимость этих разговоров — про себя.

В конце концов, однажды ночью в середине апреля, он признался себе в том, о чем уже неделю старался не думать: он и весь Патруль как функциональные единицы Департамента вскоре прекратят свое существование.

Фина тоже знала, что аллигаторов осталось мало и вся троица скоро останется без работы. Однажды она наткнулась на Профейна, сидящего у телевизора, где повторяли "Великое ограбление поезда".

— Бенито. Тебе нужно искать другую работу.

Профейн согласился. Тогда она сказала, что ее босс, Винсом из фирмы "Диковинные записи", ищет себе клерка, и что она может договориться о собеседовании.

— Я? — удивился Профейн. — Я — не клерк. Я не очень умен и не могу долго работать в помещении. — Она ответила, что клерками работают люди и поглупее, а кроме того, он получит шанс пойти вверх, стать кем-то.

Шлемиль есть шлемиль. Кем его можно сделать? И кем он сам может стать? Каждый достигает той точки — а Профейн знал, что он ее уже достиг, — когда прекрасно сознаешь — что ты можешь, а чего не можешь. Но иногда у него случались приступы острого оптимизма.

— Я попытаюсь, — ответил он. — Спасибо. — Она была счастлива: он выгнал ее из ванной, а она подставила другую щеку. У него стали появляться непристойные мысли.

На следующий день она позвонила. Анхель и Джеронимо работали, а у Профейна были выходные до пятницы. Они лежали на полу с прогуливающим школу Куком и играли в безик.

— Найди себе костюм, — сказала она. — В час у тебя собеседование.

— Во! — сказал Профейн. За последние недели он раздобрел на вкусной стряпне миссис Мендозы, и костюм Анхеля ему больше не годился.

— Возьми у отца, — посоветовала она и повесила трубку.

Старик Мендоза не возражал. Самым большим в шкафу оказался костюм в стиле Джорджа Рафта — 30-х годов, двубортный, из темно-синей саржи, с подкладными плечами. Он надел этот костюм и анхелевские туфли. В метро по дороге в центр Профейн решил, что все люди иногда испытывают ностальгию по десятилетию, в которое родились. Поскольку в тот момент у него было чувство, будто он живет сейчас в эпоху своей личной депрессии: этот костюм, эта работа в городе, которая исчезнет самое большее через две недели. Его окружали люди в новых костюмах, неодушевленные предметы, производимые миллионами каждую неделю, новые машины на улицах, дома, вырастающие тысячами в пригородах, покинутых им много месяцев назад. Где гнездится эта депрессия? — У Бенни Профейна в кишках и в черепе, оптимистично опечатанных синим саржевым пиджаком в обтяжку и исполненным надежды лицом шлемиля.

Офис "Диковинных записей" располагался в Гранд Сентрал на семнадцатом этаже. Он сидел в приемной, заросшей тепличной тропической зеленью, а мимо окон проносились потоки ветра — сурового и высасывающего тепло. Секретарша протянула ему бланк заявления. Фины видно не было.

Когда он подавал девушке за столом заполненный бланк, прибыл посыльный — негр в старой замшевой куртке. Он бросил на стол груду конвертов и на секунду встретился глазами с Профейном.

Может, Профейн встречал его под улицей или на одной из поверок.

Но между ними проскользнула полу-улыбка, полу-телепатическая волна, как если бы негр принес послание и для Профейна, защищенное от чужих глаз оболочкой быстрого взгляда. Послание гласило: "Кого ты пытаешься одурачить? Прислушайся к ветру".

Он прислушался к ветру. Посыльный ушел.

— Мистер Винсом сейчас вас примет, — сказала секретарша.

Профейн, не спеша, приблизился к окну и посмотрел вниз на Сорок вторую улицу. Ему показалось, будто он видит не только улицу, но и ветер. Костюм Профейну явно не шел. Может, костюм просто был не в состоянии скрыть этот странный вид депрессии, о котором не говорится ни в биржевых сводках, ни в годовых отчетах?

— Эй, куда вы? — спросила секретарша.

— Я передумал, — ответил Профейн. В коридоре и в лифте, в холле и на тротуаре он искал посыльного, но так и не смог найти. Он расстегнул пиджак старика Мендозы и, опустив голову, побрел по Сорок второй улице — навстречу ветру.

В пятницу на поверке Цайтсусс, чуть не плача, выступил с речью. Отныне нужно работать только два дня в неделю, в Бруклине, и требуется лишь пять пар. В тот вечер по пути домой Анхель, Джеронимо и Профейн заглянули в один из бродвейских баров.

Незадолго до их ухода — почти перед Последним Звонком — в бар вошли несколько проституток. Бар находился в районе Восьмидесятых улиц, то есть не в той части Бродвея, где процветает шоу-бизнес, и даже не в той, где на каждом фонаре нарисовано расколотое сердце. Это был угрюмый и безликий район, и сердце здесь никогда не совершает таких отчаянных и фатальных поступков, оно просто будет сжиматься, сокращаться и каждый день понемногу принимать на себя груз, пока окончательно не устанет от этой тяжести и от собственных содроганий.