Если считать равнение на неодушевленные предметы отличительной чертой Плохого Мальчика, то Шунмэйкер по крайней мере начал путь по этой стезе довольно симпатичным образом. Но на некоторой точке произошла перемена в его взглядах на будущее — настолько неуловимая, что даже Профейн, чрезвычайно чувствительный к таким вещам, не смог бы, наверное, ее различить. Шунмэйкером продолжала двигать ненависть к Галидому и еще, может, угасающая любовь к Годольфину. В результате родилось то, что называется "ощущением миссии" — нечто слишком призрачное, а следовательно, нуждающееся в пище более основательной, чем любовь или ненависть. И оно нашло поддержку достаточно надежную — в нескольких вялых теориях об «идее» пластической хирургии. Шунмэйкер не забыл о том, что нашел свое призвание в боевой атмосфере, и решил посвятить себя исправлению беспорядка, устроенного тружениками других фронтов. Это они — политики и орудия — вели войны; они люди-машины — осуждали своих пациентов на ужасы приобретенного сифилиса; они — на дорогах и заводах — губили работу природы автомобилями, фрезерными станками и прочими невоенными орудиями разрушения. Что можно сделать для устранения самих причин? Они существовали, составляя группу «вещей-как-они-есть», и Шунмэйкер заразился консерваторской ленью. Конечно, это было своего рода социальным просветлением, но стиснутое рамками общества, оно не достигло масштабов того католического ража, который переполнял его той ночью в казарме во время разговора с офицером-медиком. Короче, наступил износ высшей цели. Наступило разложение.

Эстер узнала о нем почти случайно, через Стенсила, который в то время только-только познакомился с Командой. Стенсил тогда шел совсем по другому следу, и у него были свои резоны интересоваться историей Эвана Годольфина. Он проследил за ним до самого Мез-Аргоннского сражения. Потом обнаружил в документах экспедиционного корпуса имя Шунмэйкера и потратил еще пару месяцев, пока, наконец, не вышел на залитую дешевой музыкой больницу пластической хирургии в Немецком квартале. Добрый доктор отрицал все, несмоторя на любые виды лести, какие только были известны Стенсилу, и эта история оказалась очередным тупиком.

На некоторые огорчения мы реагируем приступом щедрости. Томно зрелая Эстер в то время с горящими глазами тусовалась в "Ржавой ложке", ненавидя свой нос шестеркой и изо всех сил подтверждая неудачную поговорку старшеклассников "Все уродки дают". Несчастный Стенсил искал кого-нибудь, дабы излить душу, и отчаяние Эстер сверкнуло для него надеждой; излияния души тянулись до печальных летних предвечерних часов, во время прогулок среди пересохших фонтанов, выцветших от солнечных ударов витрин, кровоточащих смолой улиц, и в конце концов их отношения стали субъектом "отцовско-дочернего контракта", но были достаточно будничными, чтобы контракт подлежал расторжению в любой момент по желанию одной из сторон и не включал в себя пункт о смерти. Однажды Стенсил с доброй иронией подумал о том, что знакомство с Шунмэйкером было бы для Эстер лучшим сентиментальным подарком-пустячком; соответственно, в сентябре знакомство состоялось, и Эстер без всяких церемоний легла под ножи и массажерские пальцы Шунмэйкера.

В тот день в приемной, словно специально для нее, была подобрана галерея уродов — будто из полицейского фотоархива. Лысая безухая женщина, кожа которой от висков до затылка лоснилась и сияла, разглядывала золотые часы с чертиками. Рядом с ней сидела девушка с тремя параболическими маковками, которые торчали из волос, продолжавших шкиперской бородкой расти по обе стороны ее густо усеянного прыщами лица. Изучая "Ридерс Дайджест", напротив сидел пожилой джентльмен в габардиновом костюме цвета мха, у которого не было верхней губы, но зато — третья ноздря и набор разнокалиберных зубов — покосившихся и скучившихся, как надгробные камни после торнадо. И, наконец, в дальнем углу, ни на кого и ни на что не глядя, располагалось бесполое существо с врожденным сифилисом, который поразил кости и разрушил их настолько, что его серый профиль представлял собой чуть ли не прямую линию, нос висел простым клочком кожи и доставал почти до рта, подбородок продавился сбоку в форме глубокой воронки с радиальными морщинами, веки сомкнуты под той же самой неестественной тяжестью, что спрямила все остальные черты профиля. Эстер, еще не утратившая впечатлительности, отождествила себя со всеми разом. Все это лишний раз усугубляло ощущение чужеродности, заведшее ее в постель ко многим из Больной Команды.

В первый день Шунмэйкер проводил предоперационную рекогносцировку на местности — фотографировал лицо и нос под разными углами, делал анализы на наличие инфекции в верхних респираторных путях, проверял реакцию Вассермана. Ассистировавшие Ирвинг и Тренч сделали два слепка, или "посмертные маски". Ей дали две бумажные соломинки, чтобы можно было дышать, и она, на свой детский лад, подумала о ларьках с газировкой, вишневой «коке» и "Истинных исповедях".

На следующий день она снова пришла. Слепки лежали бок о бок на столе Шунмэйкера.

— У меня появились близнецы, — хихикнула она. Шунмэйкер наклонился и щелчком сшиб у одной из масок гипсовый нос.

— А теперь смотри, — улыбнулся он. У него в руках, как у мага, появился кусочек глины, и он поставил его на место отбитого носа. — О каком типе носа ты мечтаешь?

О каком же еще? Конечно об ирландском, вздернутом. Все они хотят такой. Никому из них даже в голову не приходит, что курносость — такой же эстетический недостаток, как и еврейский нос, только наоборот. Лишь немногие просили его сделать «правильный» нос — с прямым основанием, с кончиком, который и не загибался бы крючком и не был бы вздернут, а колумела, разделяющая ноздри, смыкалась бы с верхней губой под углом 90 градусов. Все же остальные подтверждали его тезис о том, что любые коррекции — социальные, политические, эмоциональные — тяготеют к диаметральной противоположности, вместо того, чтобы искать золотую середину.

Пара артистичных росчерков пальцами и поворотов кисти.

— То есть, вот так? — Ее глаза загорелись, она закивала. — Понимаешь, он должен гармонировать со всем остальным лицом.

Такой нос, конечно же, не гармонировал. Все, что вообще может гармонировать с лицом — если смотреть с гуманистических позиций — это, очевидно, только то, с чем данное лицо родилось.

— Но, — склонен был он рационализировать, — гармония гармонии рознь.

Итак, нос Эстер. Он должен соответствовать тому идеалу красивого носа, что установлен фильмами, рекламами и журнальными иллюстрациями. "Культурная гармония", как называл это Шунмэйкер.

— Ну что ж, тогда попытаемся на следующей неделе. — Он дал ей время. Эстер трепетала. Это было, как ждать собственного рождения и вести переговоры с Богом — спокойно и деловито — о том, какой именно ты хотела бы появиться на свет.

На следующей неделе она пришла точно в назначенный срок — внутри все сжато, чувствительность кожи повышена.

— Проходи. — Шунмэйкер нежно взял ее за руку. Она почувствовала легкую пассивность и даже некоторое сексуальное возбуждение (самую малость). Ее усадили в зубоврачебное кресло, наклоненное и подготовленное Ирвинг, парившей вокруг, словно служанка.

Носовую часть лица Эстер протерли зеленым мылом, иодом и спиртом. Волосы в ноздрях выдернули, а преддверия обработали антисептиками. Потом ей дали нембутал.

Ожидалось, что препарат успокоит ее, но производные барбитуровой кислоты действуют на разных людей по-разному. Возможно, сексуальное возбуждение тоже сыграло свою роль, но как бы то ни было, когда ее ввели в операционную, она находилась на грани горячки.

— Лучше бы ей дали гиосцин, — сказал Тренч. — Полная амнезия, говорю вам.

— Потише, тормоз, — резко ответил доктор. Ирвинг занималась его арсеналом, а Тренч привязывал Эстер к операционному столу. У пациентки был дикий взгляд; она тихонько всхлипывала и, похоже, уже почти передумала.