Их лихой рывок через континент на краденом «Рено»; ночь, проведенная Профейном в тюрьме под Генуей, когда полиция приняла его за гангстера-американца; их пьянка, которая началась в Лигурии и закончилась далеко за Неаполем; потекший на выезде из Неаполя редуктор, и целая неделя, когда они в ожидании починки жили на острове Искья на ветхой вилле, заселенной друзьями Стенсила — давно лишенным сана монахом Фенецием, который занимался скрещиванием гигантских скорпионов в мраморных клетях, где римская знать некогда наказывала юных наложниц и наложников, и поэтом Синоглосса, которому не посчастливилось быть ни гомосексуалистом, ни эпилептиком, он апатично бродил под не по сезону жарким солнцем на фоне потрескавшегося от землетрясений мрамора, расщепленных молнией сосен и взволнованного умирающим мистралем моря; их прибытие на Сицилию и встреча в горах с местными бандитами (от которых Стенсил отвертелся, рассказав пару грязных сицилийских анекдотов и угостив виски); плавание из Сиракуз в Валетту на пароходе "Звезда Мальты", где Стенсил проиграл в покер запонки и сотню долларов нежнолицему пастору, назвавшемуся Робином Птипуаном; и упорное молчание Паолы, — лишь немногое из всего этого сохранилось у них в памяти. Их влекла только Мальта — кулак, зажавший шнурок йо-йо.

Когда они, продрогшие и зевающие, прибыли в Валетту, там шел дождь. К Майстралю они ехали, ничего не загадывая и ни о чем не вспоминая, апатичные и сдержанные, похожие — по крайней мере, внешне — на идущий дождь. Майстраль спокойно их поприветствовал. Паола будет жить у него. Стенсил с Профейном поначалу думали остановиться в отеле «Финикия», но там просили 2 фунта 8 шиллингов в сутки, и образ шустрого Робина Птипуана оказался решающим доводом в пользу меблированных комнат у Гавани. — Ну и что теперь? — спросил Профейн, бросая в угол сумку.

Стенсил надолго задумался.

— Мне нравится, — продолжал Профейн, — жить за твой счет. Но вы с Паолой сами заманили меня сюда.

— Ближе к делу, — сказал Стенсил. Дождь прекратился, он нервничал. — К Майстралю, к Майстралю!

С Майстралем он встретился, но лишь на следующий день после занявшего все утро спора с бутылкой виски, которая в итоге проиграла. Сквозь сверкающий серый день Стенсил добрел до той самой комнаты в ветхом здании. Казалось, на его плечах моросью лежат капли света. У него дрожали колени.

Но беседовать с Майстралем оказалось легко.

— Стенсил видел вашу исповедь перед Паолой.

— Тогда вы знаете, — сказал Майстраль, — что своему появлению в этом мире эта исповедь обязана любезным услугам некоего Стенсила.

Стенсил опустил голову. — Может, это его отец.

— Тогда мы братья.

Нашлось вино, и оно им помогло. Стенсил говорил до глубокой ночи, но голос его дрожал, будто сейчас он смог, наконец, выступить в защиту собственной жизни.

Майстраль хранил благопристойное молчание, и, если Стенсил запинался, он терпеливо ждал.

В ту ночь Стенсил обрисовал историю В., укрепив свои давнишние подозрения. Подозрения в том, что эта история сводилась лишь к совпадению инициала и паре неживых предметов. Однажды, когда Стенсил рассказывал о Мондаугене, Майстраль сказал:

— Ага! Тот самый стеклянный глаз.

— Вы, — Стенсил вытер лоб, — вы слушаете меня как священник.

— Я просто удивился. — Улыбаясь.

Выслушав всю историю, Майстраль заметил:

— Но ведь Паола показала вам мою апологию. Кто же из нас священник? Мы исповедали друг друга.

— Это — исповедь не Стенсила, — возразил Стенсил, — а ее.

Майстраль пожал плечами. — Зачем вы приехали? Она мертва.

— Он должен посмотреть сам.

— Мне уже не найти тот погреб. Да и он наверняка перестроен. Собака зарыта глубоко.

— Слишком глубоко, — прошептал Стенсил. — Стенсил давно запутался.

— Я ведь тогда заблудился.

— Но вам не могло померещиться.

— Да запросто. Ведь чтобы найти недостающее, сначала копаешься в себе. Чтобы найти тот пробел, который заполнило «видение». Тогда я представлял собой сплошной пробел, и отсутствовать могло все что угодно.

— Вы тогда только что пришли из…

— Я думал о Елене. Да. Романские народы так или иначе все сводят к сексуальности. Смерть становится прелюбодеем, соперником, появляется потребность взглянуть на соперника, хотя бы и мертвого… Но, видите ли, к тому времени мое сознание было уже в достаточной мере испорченным чужеземными влияниями. Даже слишком, чтобы, наблюдая, я мог испытывать ненависть или триумф.

— Лишь жалость. Вы это имеете в виду? По крайней мере, судя по тому, что читал Стенсил. Что он вычитал. Как он может?..

— Скорее, пассивность. Неподвижность, характерную, возможно, для камня. Инертность. Я отступил — нет, подступил — подступил к камню. Подступил ближе, чем когда бы то ни было.

Вскоре Стенсил приободрился и сменил тему. — Символ. Гребень, туфля, стеклянный глаз. Дети.

— Я не смотрел на детей. Я смотрел на вашу В. Что я запомнил о детях? Я не узнавал лиц. Нет. Они могли не дожить до конца войны или эмигрировать. Поищите их в Австралии. Поспрашивайте у ростовщиков и в сувенирных лавках. Но если вы хотите поместить в газете объявление: "Разыскиваются лица, участвовавшие в разборке священника…"

— Пожалуйста!

Следующие пару дней он просматривал инвентарные описи торговцев сувенирами, ростовщиков, старьевщиков. Вернувшись однажды утром, он застал Паолу у железной печки — она заваривала чай для Профейна, который лежал, закутавшись в одеяло.

— Лихорадка, — сказала Паола. — В Нью-Йорке он перебрал, причем не только спиртного. С тех пор как мы на Мальте он почти ничего не ел. Бог знает, где он питается. И какая там вода.

— Я поправлюсь, — прохрипел Профейн. — Просто не повезло, Стенсил.

— Он говорит, ты считаешь его крайним.

— О Боже! — сказал Стенсил.

На следующий день у Стенсила появилась надежда — правда, ненадолго. Владельцу магазина по имени Кассар приходилось видеть глаз, подходящий под описание. Эта девушка живет в Валетте, ее муж работает механиком в гараже, где Кассару чинили «Моррис». Чтобы купить глаз, Кассар сделал все возможное и невозможное, но эта дура не захотела с ним расстаться. Он, видите ли, дорог ей как память.

Она жила в многоквартирном доме. Оштукатуренные стены, ряд балконов на верхнем этаже. Свет в тот день выжег все оттенки между белым и черным контуры предметов размыты, все сливается с фоном. Белый был слишком белым, черный — слишком черным. У Стенсила заболели глаза. Цвета почти исчезли, остались лишь белый и черный.

— Я бросила его в море. — Ее руки вызывающе лежали на бедрах. Он неопределенно улыбнулся. Где теперь талисман Сиднея? В том же море, снова у хозяина. Свет через окно падал на миску с фруктами — апельсинами, лимонами, — он обесцвечивал их и наполнял миску черной тенью. Что-то случилось со светом. Стенсил чувствовал усталость, чувствовал, что не может и уже не сможет продолжать поиски, он желал лишь одного — уйти. И ушел.

Мертвенно-бледный Профейн сидел в поношенном цветастом халате Майстраля, пожевывая окурок старой сигары. Он сердито взглянул на Стенсила. Не обращая на него внимания, Стенсил бросился на кровать и проспал двенадцать часов.

Он проснулся в четыре утра и пошел к Майстралю в освещении морской фосфорисценции, которую сочившийся по капле рассвет постепенно превращал в дневной свет. Грязная дорожка, двадцать ступенек вверх. В комнате горел свет.

За столом спал Майстраль. — Не преследуйте меня, Стенсил, — пробормотал он, сонный и негостеприимный.

— Просто от Стенсила исходит дискомфорт, который испытывает преследуемый, — Стенсил дрожал.

Они сели за чай, налитый в чашки с щербатыми краями.

— Она не могла умереть, — сказал Стенсил.

— Он чувствует, что она в городе! — закричал он.

— В городе.

— В этом свете! Это должно быть как-то связано со светом.

— Если душа есть свет, — отважился спросить Майстраль, — означает ли это высшее присутствие?