— Теперь наложим пару швов на твой вздернутый нос.

Шов проходил от недавно надрезанного края перегородки до колумелы. Держа в руках иголку в специальном зажиме, он сделал шелковой ниткой два косых стежка через всю ширину колумелы и перегородки.

Операция заняла, в общей сложности, меньше часа. Лицо Эстер вытерли, сняли эти ужасные тампоны и вместо них наложили сульфамидную мазь и свежий бинт. Один кусочек пластыря лег на ноздри, а другой — пересек мост ее нового носа. Сверху — лекало Стента, оловянный зажим и еще немного пластыря. В ноздри засунули резиновые трубки, чтобы она смогла дышать.

Через два дня вся эта упаковка была снята. Через пять дней — пластырь. Через семь — швы. Готовый продукт производства выглядел смешно, но Шунмэйкер заверил, что через пару месяцев он немного опустится. Так оно и получилось.

Вот, казалось бы, и все. Для кого угодно, но только не для Эстер. Может, свою роль сыграли ее «горбоносые» привычки, но никогда она не вела себя с мужчинами столь пассивно. Пассивность выражалась в ней однобоко, — во всяком случае, когда через сутки она вышла после операции из больницы, в которую направил ее Шунмэйкер, и брела по Ист-Сайду в состоянии легкой амнезии, пугая людей своим белым клювом и некоторым шоком в глазах, — просто она была сексуально возбуждена — будто Шунмэйкер вставил ей в носовую полость нечто вроде потайного выключателя или клитора. В конце концов, полость есть полость, — талант Тренча к метафорам мог оказаться заразным.

Вернувшись на следующей неделе для снятия швов, она сидела то сводя, то разводя ноги, хлопая ресницами, нежно выговаривая слова, — в общем, делая все известные ей вульгарные глупости. Шунмэйкер с профессиональной легкостью тут же все понял.

— Приходи завтра, — сказал он ей. У Ирвинг был выходной. На следующий день Эстер пришла, надев нижнее белье с максимальным количеством всяких завязок, бретелек и амулетиков. Возможно даже с капелькой «Шалимара» на марле в центре лица.

Из задней комнаты раздался голос:

— Ну как ты себя чувствуешь?

Она засмеялась — пожалуй, слишком громко:

— Пока болит, но…

— Именно «но»! Существуют способы забыть о боли.

Казалось, она потеряла всякую способность избавиться от глупой, полуизвиняющейся улыбки, которая растягивала ей лицо, внося свою лепту в носовую боль.

— Знаешь, что мы сейчас сделаем? Точнее, что я сейчас сделаю? Конечно.

Она позволила ему раздеть себя. Дойдя до черного пояска, он разразился комментарием:

— О! О Боже!

Внезапный приступ совести: ведь этот поясок подарил Слэб. С любовью, само собой.

— Брось. Брось эти стриптизные штучки. Ты же не девочка.

Она издала еще один самоуничижающий смешок.

— Понимаете, просто другой парень. Подарил мне его. Парень, которого я любила.

"Она в шоке", — слегка удивился он.

— Ну и что? Будем считать, что это — продолжение операции. Ведь тебе же понравилась операция, правда? Через щель между портьерами за сценой наблюдал Тренч.

— Ложись на кровать. Это будет наш операционный стол. Сейчас мы сделаем внутримышечную инъекцию.

— Нет! — воскликнула она.

— Ты выработала несколько способов говорить «нет». "Нет" значит «да». Такое «нет» мне не нравится. Скажи по-другому.

— Нет, — слегка простонала она.

— Еще. Но по-другому.

— Нет. — На этот раз — улыбка, веки полуприкрыты.

— Еще.

— Нет.

— Уже лучше.

Шунмэйкер расстегнул ремень. Брюки грудой свалились на пол; он развязывал галстук и пел серенаду:

Покорить меня сумела:

Как прекрасна колумела!

А какой приятный септум, — я всю жизнь проскучал.

Сколько хондректомий вынес,

Сколько жирных чеков вытряс,

Только столь остеокластных я девчонок не встречал.

[Припев: ]

Кто не резал Эстер,

Тот не доктор, а поц.

Нет милее ее

Пациенток на нос.

И, тиха, как скала,

Под ножами лежит.

"Ринопластия — в кайф",

Ее взгляд говорит.

Пассивна она,

Но огромен апломб.

Не знает шпана

Настоящих секс-бомб.

Вся Ирландия сдохнет,

Увидев Эстер

Ее вздернутый нос,

Ее нос retrousse…

В течение последних восьми тактов она напевно произносила «нет» на первый и третий счет.

Таким был первый пункт этиологии ее поездки на Кубу. Но об этом дальше.

Этот аллигатор был пегим — бледно-белым с черными, как водоросли, пятнами. Он двигался быстро, но неуклюже. Наверное, ленив, стар или просто глуп. Профейн даже подумал, что аллигатор, возможно, устал от жизни.

Погоня длилась с наступления ночи. Они пробирались по 48-дюймовой трубе, и спина Профейна уже начала раскалываться. Он надеялся, что аллигатор не свернет в еще более узкое место, куда Профейн вообще не сможет пролезть. Тогда ему пришлось бы опуститься на колени в густую грязь, прицелиться и стрелять почти наугад, — и все это впопыхах, пока кокодрило не успел скрыться из поля зрения. Анхель нес фонарик, но будучи пьяным, тащился сзади на автопилоте. Луч света колыхался из стороны в сторону, и Профейн видел коко лишь временами.

Иногда жертва слегка поворачивала голову — застенчиво и призывно. И немного печально. Наверху, похоже, шел дождь. Проходя под последним люком, они слышали, как по крышке непрерывно стучит мелкая гадость. Впереди была темнота. Этот участок отличался извилистостью — его построили много десятилетий назад. Профейн надеялся, что найдет прямое место. Там легче попасть. Когда стреляешь в окружении причудливых углов и поворотов, то возникает опасность рикошета.

Это будет не первое его убийство. Он работал уже две недели, и в его трофеях числились четыре аллигатора и одна крыса. По утрам и вечерам на Колумбус-авеню напротив кондитерской проводилась поверка. Их босс Цайтсусс втайне мечтал стать главой профсоюза. Он носил костюмы из гладкой блестящей ткани и роговые очки. Как правило, собравшихся добровольцев не хватало даже на то, чтобы охватить район пуэрториканского квартала, не говоря уже обо всем Нью-Йорке. Но все равно ежедневно в шесть утра Цайтсусс, верный своей мечте, вышагивал перед ними. Его работа — всего лишь обычная служба, но не исключено, что в один прекрасный день он сможет стать вторым Вальтером Ройтером.

— Молодец, Родригес. Ну что ж, я думаю, мы сможем тебя взять.

Таким уж был Департамент — в нем всегда не хватало добровольцев. Даже те немногие приходили неохотно и беспорядочно, да и задерживались ненадолго — большинство увольнялись после первого же дня. Странное это было сборище: бродяги… В основном бродяги. Оттуда — из Юнион Сквер с его зимним солнцем и воркотней скрашивающих одиночество голубей; снизу, из Челси, или сверху, с холмов Гарлема, или с чуть более теплых мест на уровне моря, где они из-за бетонной опоры моста бросают взгляды на ржавый Гудзон, на буксиры и камневозы (которые в этом городе проходят за дриад — при случае в следующий раз проследи за ними — мягко выплывающими из-за мостового бетона в попытках стать его частью или, по крайней мере, защититься от ветра и от уродливого чувства, которое у них — а может, и у нас? — вызывает вопрос: течет ли эта упорная река хоть где-нибудь по-настоящему?); бродяги с других берегов обеих рек (то есть прямо со Среднего Запада — сгорбленные, обруганные, напоминающие с незапамятных времен не то глуповатых мальчишек, которыми они были, не то жалкие трупы, которыми они станут); с ними работал даже один (во всяком случае, кроме него, никто такого не рассказывал), у которого шкаф был битком набит «Хики-Фрименами» и другими подобными костюмами, а сам он любил после работы прокатиться на сверкающем белом «Линкольне» и имел не то трех, не то четырех жен, разбросанных вдоль 40-го частного шоссе и покидаемых им по мере продвижения на восток; еще был человек по кличке Миссисипи (его настоящее имя выговорить никто не мог) из польского городка Кельце — у него жена угодила в Освенцим, оборвавшийся трос на судне "Миколас Рей" — в глаз, а отпечатки пальцев — в полицию Сан-Диего, когда он в 49-м году пытался пролезть на корабль; еще были бродяги, прибывшие с уборки урожая бобов из какого-то экзотического места — столь экзотического, что, хоть это и было прошедшим летом и всего лишь чуть восточнее Вавилона, Лонг-Айленд, они все равно считали тот сезон (единственное значительное событие их жизни) завершившимся буквально только что — если завершившимся; и были странники, пришедшие из классических мест бродяжьего обитания — Бауэри, начало Третьей авеню: баки для обрезков ткани, парикмахерские школы, масса способов скоротать время.