Потом все вместе спели уже не колыбельную песню, и стали строго осуждать Павла за то, что он не оформляет рационализаторское предложение, которое бригада уже внедрила.

Аробей оттащил Ивана Ивановича в сторону и зашептал:

— Может быть, не надо, Иван Иванович!

— Да я уж сам думаю. Завтра придется…

А назавтра Кузьма встретил свою бригаду в бытовке.

— Я пораньше маленько пришел, — смущенно заговорил он. — Вот сбегал, рукавицы новые получил на всех…

Рукавицы бригада пыталась сменить давно, но, увы, безуспешно. Так что победу Кузьмы сталевары не могли не оценить. Они переглянулись, и разговор об увольнении автоматически был перенесен на следующий день.

А на следующий день Кузьма пришел на работу намного раньше гудка и один убрал кучу мусора, по поводу которой бригада вот уже раза три хотела объявить коллективный воскресник.

Когда пришли сталевары, он сказал им с детской непосредственностью:

— Вы — мне, я — вам. В эту получку приглашаю всех ко мне: устроим гигантский сабантуй. Ползарплаты на…

Кузьма выразительно пощелкал себя по кадыку.

Даже невозмутимый Иван Иванович растерялся. А Володя Аробей полез в карман за протоколом, чтобы тут же зачитать постановление бригады и привести его в исполнение. Только Павел вдруг сказал:

— Спасибо, Кузьма. Обязательно придем. Только не в эту зарплату, а в следующую. Надо девочек твоих отправить в пионерский лагерь, а потом, конечно, можно.

— Верно, — сразу согласился Кузьма. — Жена говорила, что надо девчатам кое-что купить.

Аробей отвел Павла в сторону и закричал:

— Ты потакаешь низменным инстинктам!

— Спокойствие, мой друг, — твердо возразил Павел.

…Проходил день за днем, месяц за месяцем. Сумма положительных поступков, которые совершал Кузьма, все более увеличивалась, а «гигантский сабантуй» все откладывался по разным причинам. Наконец, на одном из цеховых собраний непримиримый Аробей вынужден был с трибуны констатировать:

— На нашем заводе, товарищи, работают замечательные товарищи. Поговоришь по душам с отстающим товарищем — не такой уж он плохой товарищ, товарищи.

А когда однажды Кузьма Верхотурцев отнес в заводской БРИЗ предложение о новом методе футеровки свода мартеновской печи, Аробей достал из кармана спецовки сложенный вчетверо и изрядно потрепанный лист бумаги. Он сунул этот лист между двумя большими кусками железной руды, которую держал на весу завалочный кран, махнул рукой, и Павел направил мульду в пылающее жаром окно мартена.

Глядя на гудящее пламя, Володя Аробей крикнул:

— Считайте, что протокола не было!

Конечно, когда-нибудь в будущем все будут вежливы. Но на данном этапе еще очень многого нам недостает. В трамвае иной раз смотришь: одни грубияны едут. Ты ему сделаешь замечание:

— Если не выходишь на следующей, зачем стал в проходе, козел?

А он и пойдет, и пойдет…

А ведь если бы каждый контролировал свое поведение в общественных местах, мы бы выглядели совсем иначе. Я, например, с сегодняшнего дня решил быть предельно деликатным в каждом своем поступке. Надо же кому-то начинать!

Вот о чем я размышлял в телефонной будке, пока листал записную книжку в поисках нужного номера. Вот он наконец! Я немного помедлил, волнуясь, и набрал дорогое сочетание цифр. Ответил мужской голос. Брат? Отец? Сосед?.. Мне не терпелось воскликнуть: «Дружище, позови-ка к телефону Олю!». Но вежливость прежде всего.

— Если вас не затруднит, я хотел бы попросить вас об одном одолжении, — сказал я.

— Пожалуйста.

— Вы очень любезны. Но если вам трудно, вы так прямо и скажите, я не обижусь.

— Нет, почему же.

— А то, вы знаете, есть такие случаи, когда соседи бывают очень недовольны. Или притворяются любезными, а за спиной клевещут.

— Кто клевещет?

— Нет, вы не подумайте ради бога, что я косвенно намекаю на вас. У меня нет для этого ни малейших оснований. Я с вами еще не знаком.

— Я тоже вас не знаю, и, признаться…

— Договаривайте, договаривайте. Я только поблагодарю вас за прямоту и откровенность.

— Собственно, что вы хотите?

— В самом деле. Простите. Совершенно верно. Я должен объяснить. Дело в том, что вчера в кинотеатре «Салют» я с ней познакомился. Нет, я сразу вас предупреждаю, что у меня исключительно честные намерения, и если я решился позвонить, то это вовсе не значит… Вы меня понимаете?

— Вполне. Кого вам надо?

— Надеясь на вашу скромность, я скажу вам честно, что хотел бы с ней поговорить… Я не слишком злоупотребляю вашим терпением?

— Договаривайте, черт возьми! Я все равно опоздал на работу!

— На работу?! Вы себе не можете представить, как я огорчен. Так вот она, Оля то есть…

— Какая Оля! У нас нет никакой Оли! Это молодежное мужское общежитие.

— Ах, простите, пожалуйста. Я должен вам сказать…

— Одну минутку. Тут подошел дежурный. Передаю ему трубку. Он, наконец, обязан выслушивать до конца каждого… А я пошел.

— Ты сам дурак, — сказал я подошедшему дежурному и повесил трубку.

Сквозь надпись на стекле: «Разговаривать не свыше трех минут» я увидел, что будка телефона-автомата окружена несколькими спиралями «дружелюбно» настроенной очереди. Я ведь не заставлял их тут ждать целый час! Прекрасно могли бы воспользоваться ближайшим автоматом в каких-нибудь пяти-шести трамвайных остановках отсюда.

Но хотя мне все это не очень понравилось, выходя, я заставил себя приятно улыбнуться и сказать:

— Извините, если я вас немного задержал.

— Немного?!

— Он еще издевается! — послышались голоса.

Если кто-то проявляет предупредительность, это не значит, что его может безнаказанно оскорблять любой грубиян. Я всегда могу постоять за свои убеждения! С такими мыслями я вцепился в волосы ближайшего ко мне любителя разговаривать по телефону.

Я не учел, что я был один, а нахалов — целая очередь. Теперь я сижу в милиции, и дежурный старшина составляет протокол. Я не возражаю, чтобы он зафиксировал: «нанес оскорбление действием нескольким незнакомым людям, в том числе пожилого возраста». Так оно и было. Но он пишет: «проявил невежливость и грубость». Вот скажите теперь, где искать правду? Ведь причина происшествия именно в том, что я, вопреки многим, решил быть вежливым и отстаивал это до конца.

— Не хочу я, — сказал Слава Мороз и стал царапать ногтем лак директорского стола.

— Да ты пойми, голова два уха, — рассердился Николай Петрович, — пойми, что больше выдвигать некого. Строгалей у нас двое: Сонька Несытых и ты. Сонька — дурочка, все смешки у нее на уме. Остаешься ты. А шумок некоторый… то есть рекорд, так сказать, в городском масштабе ой-ой-ой как нам нужен! Станок тебе поставим самый новый. Двух подсобников определим, пусть заготовки таскают. Пусть и устанавливают их на станок, пусть бегают за резцами и стружку убирают. А ты только кнопочку будешь нажимать, осуществлять общее руководство, хе-хе-хе… Но чтобы завтра было пять норм. Не меньше! К концу смены придут корреспонденты тебя фотографировать. А на телевидение вместе поедем выступать. И пусть кто-нибудь еще скажет, что мы не растим новаторов!

— Не могу я, — плачущим голосом сказал Слава, — не могу, неудобно перед товарищами.

Но Николай Петрович счел вопрос решенным и позвонил секретарше в знак окончания аудиенции. Он был директором доброй старой закалки, и те, кто ему возражали, неизменно оказывались вне заводской территории.

Любимым каламбуром Николая Петровича была фраза:

— Не желаешь? А по собственному желанию?..

Слава Мороз побрел в цех.

На его рабочем месте царил беспорядок большой стройки. Старый станок был убран, и из бетонного фундамента, как руки потерпевших бедствие на море, торчали погнутые анкерные болты и стальные прутья арматуры. А многотонный мостовой кран уже тащил, позванивая, новый матовый от смазки строгальный станок.