З и н о в и й  П а в л о в и ч. Хе-хе-хе. Правильно. Пра-виль-но!.. Но меня все равно нельзя посылать куда-то. Да, да! Вот вы говорите, якобы, я опытный работник. А какой там у меня, понимаете, опыт! Я же только бумаги все четырнадцать лет подписывал. Это каждый дурак сможет! Гнать надо в шею, понимаете, таких опытных работников. Вы говорите: дисциплинированный, а кто в прошлом году пропьянствовал целую неделю, а потом прикрылся бюллетенем? Все я! Ага, понимаете! И никакой я не политически грамотный. Невежда я. Газет даже не читаю. Как дикарь, чему учился — все забыл. Спросите меня, спросите, где Африка — не знаю. Вот до чего дошел! Весь морально разложился. Жену бью. Вот так, понимаете. Что? Скажете не убедительно? Или еще что-нибудь рассказать?

Е г о р  Е г о р о в и ч. Нет, спасибо. Вполне достаточно. И как это мы раньше вас не разоблачили?

З и н о в и й  П а в л о в и ч. Мне можно идти?

Е г о р  Е г о р о в и ч. Одну минутку. Сейчас я напишу вот эту бумагу.

З и н о в и й  П а в л о в и ч. Приказ, да?

Е г о р  Е г о р о в и ч. Да.

З и н о в и й  П а в л о в и ч. Об освобождении меня от обязанности ехать на периферию?

Е г о р  Е г о р о в и ч. Об освобождении вас от всех обязанностей. Вы уволены.

З и н о в и й  П а в л о в и ч. Правильно… Как?!

Е г о р  Е г о р о в и ч. Как пьяница и случайный человек.

З и н о в и й  П а в л о в и ч. Это что шутка?

Е г о р  Е г о р о в и ч. Нет, я как раз не умею шутить. Вы об этом знаете.

З и н о в и й  П а в л о в и ч. Случайный человек?! Ну, спасибо вам, Егор Егорович. Четырнадцать лет не щадил, понимаете, живота, горел на работе и вот дождался благодарности… Ни одного замечания не имел. Примером дисциплинированности был. Лучший общественник. А-а-а! Понимаю: это кто-то меня оклеветал! Но кто, кто оклеветал меня в глазах всего коллектива?!

— У человека и так уже было восемь увольнений, — сказал машинист завалочной машины Павел Журавлев и наморщил лоб. Он всегда морщил лоб, когда бригаде приходилось решать вопросы «государственной важности». — Теперь давайте мы его уволим.

Первый подручный сталевара Володя Аробей крайне возмутился.

— Ты, Пашка, — закричал он, — известный либерал! Если бы ты видел, что он вчера вытворял, ты бы так не говорил!

Все невольно посмотрели через стеклянную стену будки автоматики на рабочую площадку. Там в отблесках мартеновского пламени маячила щуплая фигура второго подручного Кузьмы Верхотурцева.

— У, стыдобище! — свирепо сказал Аробей и отвернулся.

Полгода тому назад они сами попросили зачислить хулигана Верхотурцева в их бригаду. Они не сомневались, что сумеют его перевоспитать. Но сталевары просчитались. Вчера Кузьма устроил очередной дебош. Получив зарплату, он купил несколько бутылок водки, кольцо краковской и двести граммов пряников. В городском парке культуры и отдыха сервировал этими яствами одну из скамеек и стал назойливо приглашать прохожих принять участие в трапезе. Быстро и основательно упившись, Кузьма запел:

Потом он выкрал в тире пневматическое ружье и обстрелял лучшие аттракционы.

На ловлю Кузьмы выделили две усиленные милиционерами группы дружинников. Нарушителя искали всю ночь, но не могли найти.

А утром он как ни в чем ни бывало вышел на работу.

Бригадир Иван Иванович сказал ему:

— Ты, Кузьма, тут подежурь, а мы пойдем тебя обсудим.

— А печь? — испугался Кузьма.

— Ничего, мы быстро: дело ясное.

Но дело оказалось далеко не такое уж ясное.

— Семья! Вы подумали о семье? — говорил Павел. — Нет, Аробей, протоколируй мое особое мнение. Двое детей не шутка. А этот «стрелок» не постесняется сесть на шею жене.

— А что мы еще можем сделать? — сердился Аробей. — Кто жучил Верхотурцева на всех пятиминутках? Мы. Кто водил его для повышения культурного уровня в драмтеатр? Мы. Кто хотел его устроить в школу рабочей молодежи без экзаменов? Мы. Кто добился, чтобы ему дали новую квартиру? Опять мы. И что же? Ничего. В школе он сломал парту, в драмкружке пропил в буфете общественные деньги. А на нашу критику он плевать хотел!

Открылась дверь, и в будку ворвались сначала Зина из экспресс-лаборатории, а потом шум и грохот мартеновского цеха. Зина выстрелила в Ивана Ивановича очередью слов и цифр.

— Углерод — двадцать сотых, фосфор — тридцать тысячных, сера — тридцать пять тысячных. И вас вызывают к телефону.

— Спасибо, — сказал Иван Иванович и вышел.

— Зина, — сказал Павел, — если ты будешь бегать по цеху так быстро, то не успеешь выйти замуж за сталевара.

Иван Иванович вернулся с недобрыми вестями:

— Из милиции звонили! Точка! Протоколируй, Владимир: «Коллектив бригады ходатайствует об увольнении…» и так далее. Сам знаешь. И дуй в отдел кадров, утряси это дело.

Но через полчаса Володя Аробей возвратился в цех. Мы были бы неправы, если бы сказали, что у него был вид победителя. Он отозвал в сторону Ивана Ивановича и Павла и закричал им в уши:

— Отдел кадров не возражает. Но вот в чем собака: у Кузьмы, оказывается, завтра день рождения.

— Гм! — сказал Иван Иванович.

Дело в том, что они неукоснительно соблюдали ритуал совместных праздников в дни рождения. При этом имениннику обязательно делали подарок из бригадного общественного фонда.

— Придется, — сказал Иван Иванович, — отложить до завтра. А завтра отнесем подарок, скажем об увольнении и уйдем.

— И все? — спросил Павел, на что-то намекая.

Иван Иванович внимательно посмотрел на него и догадался:

— Ну, что ж, возьмем пару бутылок. Но чтобы ни-ни!

Павел и Володя приняли позу оскорбленных невинностей.

— А уволить мы его все равно уволим, — сказал Иван Иванович. — Раз решили, запротоколировали — надо выполнять.

…С выражением удивления на лице работал Кузьма Верхотурцев этот и весь следующий день. Такого еще не было, чтобы в бригаде оставили без последствий хотя бы мелкое прегрешение.

…Вечером в дверь квартиры Верхотурцевых громко постучали. И когда внушительный голос Ивана Ивановича сказал: «Разрешите!», Кузьма понял, что возмездие настигло его в собственном логове. В полупустой квартире мощные голоса сталеваров гремели, как речь прокурора в детективном фильме.

— Осторожнее, не отбей штукатурку! — кричал Павлу Володя Аробей.

Они внесли и установили посреди комнаты немыслимо пестрый диван-кровать. А Иван Иванович попросил у жены Кузьмы банку и поставил на стол букет нежно-розовых гладиолусов.

— Ну, поздравляем тебя, Кузьма, — хмуро сказал он. — Желаем успехов, так сказать.

— Черт с вами, — взорвался Кузьма, — делайте, что хотите, только не надо ехидства и издевательств.

— Какое ехидство? — удивился Иван Иванович.

Аробей выставил на стол две белоголовые бутылки и сказал:

— Какое может быть ехидство, когда мы пришли поздравить тебя с днем рождения.

— С каким днем? — удивился Кузьма.

На минуту все замолчали. Потом Маша, жена Кузьмы, заплакала. Кузьма посмотрел пристально на бригадира, на Машу, и его нос тоже предательски зашевелился. Но сталевары не любят недомолвок. Павел положил на стол несколько банок с консервами, кулек с помидорами и сказал:

— Забыл про собственный день рождения, поросенок!..

Иван Иванович лично разлил в граненые стаканы содержимое бутылок, и все выпили, с удовольствием закусывая помидорами. Потом они помогали Маше укладывать спать дочерей Кузьмы, которые без конца кувыркались и прыгали на новом диване. При этом Павел спел им колыбельную песенку собственного сочинения. И хотя это было невыносимо смешно, девочки, как ни странно, заснули.