Добравшись до конца центральной деревенской улицы, важные гости остановились перед калиткой, ведущей на крестьянское подворье.

Двор, на который взошли гурьбой царь и его молодые приятели, был беден, но чист. Возле деревянного сруба сидел под навесом старичок с открытой седой головой. Завидев высокую делегацию, он встрепенулся и, оттирая полой длинной холщовой рубахи свое загорелое, покрытое мелкой сеткой морщин маленькое лицо с блестящими и на удивленье молодыми глазами, пошел навстречу царю, упал на колени и поклонился.

– Бог в помощь, – проговорил Алексей Михайлович с дружелюбной улыбкой. – Да ты встань и лучше скажи, где отыскать нам твоего хозяина Карпа?

– Спасибо, батюшка наш! А что его разыскивать, коли хозяин это я.

– Так это про тебя люди сказывают, что умеешь ты делать какой-то диковинный мед, то ли стрекозий, то ли воробьиный? Не угостишь ли? – сказал Алексей Михайлович, намеренно искажая известное ему название меда, чтобы не испугать холопа.

Старичок открыл рот, хотел что-то сказать. А потом конфузливо покраснел и промолвил:

– Прости, милостивец и батюшка наш, да только ты неточное название употребил для этого меда.

– А какое же точное? – снисходительно усмехнулся Алексей Михайлович.

– А точное – царский мед, – помешкав, ответил пасечник и обреченно вздохнул.

– Ну а ты, поди, уже догадался, кто стоит перед тобой? – грозно нахмурившись, переспросил государь.

Пасечник бухнулся в ноги и залепетал:

– Догадался! А как не догадаться! Ты есть самый что ни на есть государь и великий князь всей Руси Алексей Михайлович! А я твой верный холоп, бью челом и прошу милости и прощения за дерзость свою.

– За какую такую дерзость? – многозначительно переспросил государь, заметив, как из-за двери с испугом выглянула старушонка в темной поневе, подпоясанная красным кушаком. Заметив, что на нее смотрят, она низко поклонилась и спряталась за дверью.

– А за то, что посмел назвать мед в твою честь, милостивец и заступник наш, батюшка царь, не спросивши ни у кого разрешения, – продолжал, стоя на коленях, испуганно оправдываться пасечник.

– Вот что. Давай поступим так. Ты нас угостишь своим медом, и если он нам понравится, то так и быть, наказывать тебя не буду. А если вкус его нас разочарует, то уж ты сам пойми, не избежать тебе ударов плетьми, – промолвил Алексей Михайлович и весело переглянулся с приятелями. Те одобрительно засмеялись.

– Вставай, чего ждешь! – поторопил Ртищев пасечника и слегка ткнул ему в бок рукоятью сабли.

Пасечник поднялся с колен и повел всех к саду, росшему за его домом. Войдя в сад, свернули налево и по вьющейся среди яблонь тропинке вышли на открытое небольшое пространство, загороженное невысоким плетнем. Несколько лип, привольно раскинувших душистые кроны вдоль плетня, создавали естественную защиту от ветра и наполняли воздух свежим лиственным запахом.

Четыре улья стояли посередине пасеки, и были накрыты светлыми досками.

– Тебе, батюшка государь, не стоит близко туда ходить. Меня-то они знают. А чужих могут и покусать. Пчелы роятся и нынче сердитые, – предупредил пасечник, останавливаясь у калитки, и встревожено поглядев на царя.

– Отчего же?

– Весна нынче холодная, батюшка наш, а пчелы любят тепло, – простодушно объяснил пасечник.

– Ну, хорошо, мы, пожалуй, и здесь постоим. А ты ступай и принеси-ка нам своего стрекозиного меда, – с ухмылкой приказал Алексей.

Но в этот момент к нему и стоящим рядом молодым боярским детям подлетело несколько пчел и стали с жужжанием виться над головами.

Хилковы и Шереметев замахали на пчел руками и бросились подальше, не дожидаясь, пока те их покусают.

Государь и Ртищев остались на месте, из самолюбия не желая показать свою слабость.

Среди лип показался идущий к ним пасечник, державший в руках березовый туесок. Подойдя, он снова низко поклонился.

– Бью челом, царь-государь, отведай нашего меду.

– Сам сначала отведай, – приказал ему Ртищев.

Пасечник кивнул и приложился к туеску.

– Солнечный дар, ну чисто царский медок, – он неторопливо вытер губы рукавом и передал туесок в руки Ртищеву.

– И ты, Федор, отведай, – велел Алексей Михайлович. Ртищев попробовал.

– Ну, а мы завтра пробу снимем, – кивнул царь. – Как на вкус?

– Чудно и диковинно, – с самодовольным видом провозгласил Ртищев.

– Держи, мужичок, – сказал государь и подал пасечнику двугривенный.

Тот упал на колени, уткнулся лбом в траву.

– Не провожай. Сами дойдем, – смилостивился государь, и гуляющая компания направилась обратно к лагерю.

После отъезда Никона и принятия новых законов – Уложенной книги, составленной комиссией Одоевского, увязывающей в единое целое различные сферы экономических и общественных отношений в московском государстве, к Алексею Михайловичу часто ложились на стол челобитные с жалобами на воевод и дьяков, чинившими произвол.

Государю же, когда к нему поступали подобные жалобы и требования, даже просеянные через мелкое бюрократическое сито дотошными и кропотливыми дьяками Разрядного приказа, чудилось, что «весь мир вокруг снова качается…»

Он начал испытывать сомнения и неуверенность в предпринимаемых действиях. Но делиться сомнениями с женой не хотел, замыкался в себе, обращался с близкими боярами и Марьей Ильиничной высокомерно и холодно, срывая свое раздражение на них. Но в разговорах с боярами на сидениях в думе царь не скрывал, что страшится повторения Смуты и новых бунтов. И потому челобитчики получали через Романова по его указу на все свои жалобы суровую отповедь: «Холопы де государевы и сироты великим государям не указывали…а того никогда не бывало, чтобы мужики с боярами, окольничими и воеводами у рассправных дел были, и впредь того не будет…»

С принятием новых законов в московском государстве начался тектонический сдвиг в государственном устроительстве, и потому настроение всех социальных групп с начала тысяча шестьсот сорок девятого года и вплоть до поздней осени оставалось тревожным.

Новое Уложение было прежде всего направлено на укрепление и возвеличивание главенствующей роли государя Алексея Михайловича, но одновременно укрепляло и положение средних и беднейших слоев, что не могло не вызвать противодействия со стороны высшей боярской и дворянской знати, увидевших в новых нормах урезание собственных прав. Посадские же торговые и ремесленные люди, почувствовав поддержку государя, наивно сочли его действия солидарными собственным чаяниям и с воодушевлением говорили: «Ныне, дескать, государь стал к нам милостив: и сильных людей из царства выводит». И они действительно творили произвол в отношении посадских людей.

Противодействие же простого люда зажиточным слоям в реформе государственного устроительства принимало в это время совершенно причудливые и неожиданные формы протеста. Так, в Устюге и Сольвычегодске народ поднялся боем на своих воевод, ропща против грабительских поборов и притеснений, которые те устраивали, чтобы возместить начавшиеся убытки. Из Пскова и Великого Новгорода через Разрядный приказ поступали челобитные на таких «начальных людей» боярину Никите Ивановичу Романову с просьбой заступиться за посадский люд против изменников бояр и приказных людей. Торговые и ремесленные люди просили установить сыск по судебным делам и восстановить прежний порядок, «чтобы воеводы и дьяки вместе с земскими старостами и выборными людьми могли судить виновных по правде».

Одоевский, взяв за основу нового законодательства упрочение и возвеличивание высшей царской власти, а именно главенствующего места самого государя, поступил на редкость прозорливо и мудро. Никита Иванович отчетливо понимал, что сам факт существования авторитарного державного правителя как раз и является тем самым прочным фундаментом имеющегося государственного строя, расшатывание которого незамедлительно приведет к самым гибельным последствиям, раздроблению на удельные вотчины и в итоге к разрушению страны.