К реформе государственного устроительства прибавилась в этот же момент и активно проводимая протопопом Вонифатьевым церковная реформа, от которой государь Алексей Михайлович также не хотел отказываться. Начавшееся в Москве навязывание благочиния в приходах вызвало недовольство среди священников и среди прихожан, которые также несли челобитные с жалобами и недовольством к патриарху Иосифу. И об этих челобитных также становилось известно государю.

Мир «качался» не только внутри государства, но и в его душе, к тому же на южных границах складывалась непонятная и тревожная обстановка, указывающая, что война с Речью Посполитой неизбежна, и начало ее – вопрос времени, подготовки войск, оружия и его политической воли. Приехавшие с визитом в Москву послы от польского короля во главе с Альбертом Пражмовским напомнили посольскому дьяку Алмазу Иванову о соблюдении Поляновского мира. А когда рассказывали о бунте черни на королевских землях, о том, как вырезают польскую знать, умолчали о собственной жестокости. Но главное, на что напирали поляки, – если московский царь не хочет, чтобы и у них такое же учинилось, надо объединиться и не помогать гетману Хмельницкому. И об этом Алексею Михайловичу также приходилось постоянно помнить и думать.

В начале марта в Москву прибыл посланник гетмана Василий Михайлов с важной депешей, которую он передал в Посольский приказ. В депеше помимо привычных дипломатических фразу поминалось о том, что гетман уже не раз обращался к царю с просьбой начать наступление в направлении Смоленска на польскую шляхту.

Хмельницкий писал, что принимает предложение царя Алексея Михайловича, чтобы «в покое жили с ляхами», «ибо всем желательно жить в мире, но с ляхами этого достичь невозможно», а главное, что «мы как раньше, так и ныне желаем того, чтобы ты нам…государем и царем за благословеньем Божьим учинился».

И эта депеша от православных братьев, этот невольный крик души пал зрелым семенем на благодатно вспаханную почву, окончательно укрепившись в сознании Алексея Михайловича и побудив его в тот же день вызвать Одоевского для обсуждения вопроса Украины и неизбежно следующего из него еще более важного вопроса войны или мира с Польшей.

Одоевский как будто ждал, что ему когда-нибудь зададут этот вопрос. Посерьезнев лицом и нахмурившись, он решительно и твердо произнес, будто рубанул сплеча:

– Доколе Смоленску терпеть иноземное иго? Черкасы нам братья, одной православной веры!

– Если сейчас принять запорожское воинство под государеву руку, не приблизим ли мы час войны? – спросил Алексей Михайлович. Он пока еще не был готов к кровавому ужасу и смертям русских людей, которые неизбежно бы последовали за таким решением.

Одоевский понимающе посмотрел на государя.

– Согласен с тобой, государь. Армия наша пока не готова. Необходимо перевооружить войска и сформировать новые полки. Но это надо обсуждать с воеводами.

Животрепещущий украинский или черкасский вопрос не раз обсуждался и на других заседаниях боярской думы, приобретая для государя все более крупные и явственные очертания. И слушая, как разноречиво говорят об этом бояре и воеводы, Алексей Михайлович все больше укреплялся в мысли, что именно ему в первую очередь предстоит принять это важное и ответственное решение.

На одном из таких заседаний дипломат Алмаз Иванов, обладавший дерзкой проницательностью и умением ловко разыгрывать блестящие дипломатические комбинации, заручившись предварительной поддержкой сторонников, включая Одоевского и Прозоровского, решительно вышел вперед, поклонился государю и предложил одно простое, но хитроумное решение, которое заставит польскую шляхту предпринять выгодные для Москвы политические шаги.

– Пошлем на Украину московское посольство. И снарядим по высокому рангу так же, как и наши посольства в Данию, Турцию и Голландские штаты, немецкие курфюрства. Пускай поляки знают, что Украина много значит для нас. Возглавить посольство предлагаю дворянину Григорию Яковлевичу Унковскому, уже не раз доказавшему, что может с честью служить тебе, государь, и яростно защищать наши интересы.

В глазах Алексея Михайловича промелькнул заинтересованный огонек. Он подался вперед, но промолчал. По его задумчивому взгляду Иванов догадался, что его предложение прозвучало вовремя и пришлось царю по душе.

– Никому не позволительно нарушать этикет, и уж тем более украинскому гетману, – проворчал с места окольничий Богдан Хитров. Его полное гладкое лицо скривилось от возмущения. Хитров был противником войны, и ему не нравилось, что обсуждение по воле Иванова отклоняется от темы уменьшения податей с рыболовецких хозяйств и вотчин, к которым относились также пруды и озера самого Хитрова. Этот важный для Хитрова вопрос мог из-за Иванова отойти на задний план, уступив место украинскому, от которого Хитрову на тот момент не было ни холодно, ни жарко.

Зашевелились высокие боярские шапки, думские люди заговорили, заспорили. Когда шум в палате немного поутих, ведущий заседание Лопухин велел Иванову:

– Говори ещё про черкас.

Иванов чуть заметно усмехнулся и не спеша продолжил:

– А еще, батюшка царь, следует придать высокий статус посольству, и при обращении к нашему государю пускай составляют документы по этикету. А если нарушат, то приравнять такое нарушение к государственному преступлению с целью оскорбить и унизить государя.

– Хорошо. Говори дальше, – кивнул головой Алексей Михайлович

– Пускай Григорий завтра придет вместе с Силуяном Мужиловским в приказ и возьмет образцовое письмо, чтобы впредь гетман при переписке с вами начинал со слов: «Божьей милостью великому государю и великому князю Алексею Михайловичу всея Руси Богдан Хмельницкий, гетман войска Запорожского и все войско Запорожское челом бьют».

И снова Алексей Михайлович одобрительно и согласно кивнул.

Дьяк Иван Лаптев стоял, низко склонившись над деревянным поставцом возле окна, и торопливо записывал. Старательно скрипело гусиное перо по бумаге: «А также решено оказать поддержку гетману Богдану Хмельницкому в борьбе против шляхетско-магнатского гнета в обмен предложив, чтобы он в то же время добивался бы также и избрания русского царя королем Польши. Пусть бы Хмельницкий со старшиной послали от себя к панам в Раду послов, чтобы они, паны, царского величества милости поискали, пригласили себе государем на корону Польскую и Великое княжество Литовское и тем междоусобную войну и кровь уняли».

Думское решение скрепили печатью, боярскими подписями и отправили в Посольский приказ.

От Москвы до Путивля московские послы добирались санным обозом в сопровождении сорока верховых стрельцов из посольской стражи. Когда выезжали из Москвы, там после солнечных ярких дней вновь воцарилась зима. Завьюжило. Снег сменился дождем, и небо заполнилось серыми тучами. Резкий холодный ветер прорывался сквозь неплотно задернутые щели мехового полога, прикрывавшего сани, в которых ехали Унковский и Домашнев, и обдавал заледеневшей стужей. Днем солнце хотя и светило ярко, но не грело. А на широких полях вдоль дороги, в лесу лежал нетронутый затвердевший снег.

По ночам становилось еще морозней. Часто вьюжило, и валил мокрый снег. Когда прояснялось, одинокая страшная луна бело-желтым оком ярко светила на черном беззвездном небе, изредка пропадая за набегавшими тучами.

Но чем ближе были южные граничные рубежи, тем явственней проступали приметы весны. Дорога очистилась и подсушилась ветром. Снег на полях сделался рыхлым и ноздреватым. Все дольше днем светило яркое солнце, земля прогревалась и стыдливо оголялась. По ней теперь с важным видом прыгали и ходили серые вороны и черные галки.

За Путивлем повсюду раскинулись поля, покрытые первой нежной зеленой травкой и желтым ковром из проклюнувшихся одуванчиков. Небо над головой – бездонное, чистое, ясное. Задувал свежий и теплый ветер. Все в природе дышало весной и преддверием скорой пахоты. Перезимовавшие разбойники воробьи, когда приходилось останавливаться на ночлег в какой-нибудь уютной беленькой хатке, по утрам будили оглушительным звонким чириканьем, перелетая беззаботными шумными стайками с одного куста на другое. Голуби любовно ворковали, разгуливали на аккуратных подворьях с белыми хатками и клевали вместе с домашней птицей рассыпанное просо.