На проезжавший через село богатый чужой обоз местные крестьяне поглядывали украдкой и настороженно, но все же можно заметить было на их лицах спокойное и сдержанное любопытство. Молодых казаков на улице почти не видно, а из хат, заслышав звон бубенцов, выходили поглазеть на заезжих гостей одни только женщины и старики. Ребятишки бросали свои занятия возле песчаных круч и ручьев и галдящей веселой ватагой бежали следом за санями и всадниками. Два старичка запорожца, сидящие на завалинке возле хаты, повернули в сторону проезжавших саней головы и привстали, рассматривая их обоз. Унковский с удивлением заметил, что в их брошенных на проезжавшие сани взглядах исподлобья явственно просквозило что-то насмешливое, вызывающее и горделивое.

Вообще-то он почти сразу же увидел отличие местных крестьян от московских. Оно как раз и заключалось в этом хмуром и даже презрительном достоинстве местных, которое с пеленок и младых ногтей явно было присуще казакам. Видно, что эти суровые и сдержанные на вид мужчины – и молодые, и старые привыкли к долгим степным походам, они прирожденные лихие воины и уверенно держат в руках любое оружие. Запорожцы своим независимым видом как будто подчеркивали владеющий ими горделивый диковатый дух казацкой вольницы, отличаясь тем самым от наших крестьян с их терпеливой покорностью, которая веками взращивалась отношением к ним бояр, как к безропотным холопам.

Казаки и одевались ярче и более броско, чем московские крестьяне. На молодых казачках красовались длинные расшитые по низу платья, а теплая одежда обычно была красиво вышита ярким национальным орнаментом. Их головные уборы украшали разноцветные ленты, которые очень шли их вишневым задорным глазам и симпатичным лицам. Старые казаки обычно носили кафтаны из грубого сукна, шапку или же свитку. Безбородые, но с седыми усами дедки в широких шароварах, с длинным чубами на гладко выбритых головах – особенной гордости запорожского казака (дернуть за него – значит нанести страшное оскорбление), сидели на лавках возле ворот и с молчаливым невозмутимым спокойствием, достоинством и подчеркнуто горделивым видом беседовали между собой, посасывая длинные трубки, но подходить к чужим саням не спешили. Если только окликнут или позовут.

Семен Домашнев по просьбе Унковского каждый вечер старательно записывал все события миновавшего дня. Свои записи он ему не показывал, смущенно и ревниво оберегал от начальника, даже когда тот просил почитать. И повсюду таскал их в своей сумке, считая важным дипломатическим свидетельством.

Вокруг сёл уже повсюду были распаханы пашни. Как и в Москве, местные крестьяне спешили убрать свои домашние подворья, сараи, амбары и вычистить скопившийся за зиму мусор, починить домашний инструмент и телеги, плуги, лопаты и топоры. Люди готовились к посевной, и копошились в своих огородах, садах.

Дорогой петляли, чтобы не наткнуться на конный польский разъезд, рыскающий в этих местах в поисках беглых польских крестьян. С каждой верстой на юг становилось по-летнему жарко. Унковский распахивал или снимал с себя днем парадную ферязь и бездумно сидел, подставляя свое лицо ласковым лучам солнца. Свежий теплый ветер бил ему в грудь, принося с собой запахи навоза с сельских хлевов и талой воды, скопившейся в глубоких бороздах на коричневых пашнях.

В Конотопе послов встречали выстроившиеся в стройные ряды возле главных крепостных ворот верховые казаки, державшие в руках развернутые хоругви и иконы, блистающие на солнце золотыми окладами. Когда мимо строя проехали первые сани, уже с трудом передвигавшиеся по оголившейся от снега земле, стоявшие за всадниками музыканты вскинули трубы и ударили в свои национальные тулумбасы, живо напомнившие московским послам родные барабаны.

Сани оставили у городового атамана на подворье и дальше поехали уже на нескольких каретах, любезно предоставленными местным атаманом.

Возле Чигирина послов ожидала делегация от гетмана Хмельницкого: сын гетмана Тимофей, полковник Иван Выговский и чигиринский городовой атаман Лаврин Капуста. Запорожский отряд появился внезапно впереди на дороге. Всадники, одетые в алые, коричневые с золотым шитьем жупаны, высокие меховые шапки, гарцуя, ожидали, когда кареты остановятся и выйдут посланники.

Высокий статный казак отделился от остальных и с горделивым достоинством поклонился. Это был сын Богдана Хмельницкого – Тимофей.

– Отец мой Богдан Хмельницкий, гетман войска Запорожского послал встретить тебя, царского величества дворянина, и проводить к нему, – произнес молодой казак по-юношески звонким голосом. Его выразительное благородное лицо при этом осветилось дружелюбной улыбкой.

Унковский не удержался и также тепло улыбнулся. Затем оглядел стоявших позади Тимофея казаков, и с барской покровительственностью одобрительно им кивнул.

– Доехали, дай Бог здорово. Скажи, как величать тебя?

– Тимофей Хмельницкий, – с суровым достоинством отозвался молодой казак, и неожиданно легкая горделивая краска смущения залила его выразительное лицо.

– Видно, что ты храбрый и решительный воин и не бросаешь слов на ветер. А главное, с честью носишь добытое на поле брани оружие. Скажи, доводилось ли тебе уже участвовать в ратных сражениях?

– Да, и не раз, – сдержанно ответил Тимофей.

– Похвально. Уверен, что побеждали в бою, – проговорил Унковский.

Ему после долгой утомительной поездки в тряской карете было чрезвычайно приятно стоять ногами на земле и видеть плывущие в синем небе белые облака, поля, покрытые морем желтых одуванчиков, и взбегающие в туманной дымке пологие и величавые холмы с растущими на них высокими и остроконечными деревьями, стройные ряды высоченных вязов и лип, рвущиеся в небо, и стадо коров, мирно пасущихся на поле, больших черных грачей важно шагающих по распаханной плугом крестьянина черной пашне.

Домашнев не принимал участия в разговоре. Он незаметно с любопытством разглядывал стоявших позади Тимофея доблестных запорожских воинов, о безрассудной храбрости которых был наслышан еще в Москве. Их выразительные лица, настороженные взгляды исподлобья явственно указывали, что в бою эти воины являются достойными, отчаянными и яростными противниками, исполненными безудержной отваги и решимости сражаться до победы.

– Как здоровье гетмана Богдана Хмельницкого? – расспрашивал Унковский.

– Отец мой Богдан Хмельницкий, гетман войска Запорожского, жив и здоров. Сейчас вот только немного приболел, и потому не смог лично встретить почетных гостей. За что просил его извинить, – все с тем же поразительным достоинством отвечал молодой казак.

– То, что гетман Богдан Хмельницкий хворает, невесело. Но Бог даст, он поправится. Ну а теперь скажи, Тимофей, куда надлежит нам проследовать?

– Твоему царского величества дворянину гетман Хмельницкий велел бить челом и следовать в Чигирин, где и сам сейчас находится.

На въезде в город кареты Унковского и Домашнева встретили выстроившиеся стройными рядами верховые казаки. Колыхались бархатные темно-вишневые знамена. Со стороны крепости раздались залпы пушек, и в небо взвился белый дымок.

«Достойно встречают», – усмехнулся про себя Унковский и довольно подмигнул Домашневу.

Их и стрельцов посольской стражи переправили на лодках через реку Тясмин на другой берег и разместили на большом хуторе, недалеко от резиденции Хмельницкого в Субботово, в усадьбе полковника Федора Вишняка. Место нашлось всем: стрельцов поселили на том же подворье, по несколько человек в хате.

В следующие дни Унковский и Домашнев могли всюду ходить и осматривать хутор и окрестные села.

После сытного вкусного завтрака, состоявшего из огромного количества местной еды с особенным национальным колоритом, они обычно выходили на улицу и направлялись к ближайшему холму, с которого открывался великолепный вид на окрестности: бескрайние поля, пологие холмы и аккуратные богатые села с знакомыми белыми церквями на возвышеньях, откуда доносился колокольный перезвон. Довелось им присутствовать на одной из вечерних служб, после которой они воротились, пораженные сходством и различием с московскими церквями.