Картина, использованная на обложке книги «Царь Алексей Михайлович и Патриарх Никон».

Художник И. Машков

В середине декабря тысяча шестьсот сорок восьмого года в Москве ударили первые морозы. За слюдяным окошком в жилых монастырских хоромах стремительно и таинственно сгущались вечерние синие сумерки. Свеча неровно мигала в стоявшем на тяжелом дубовом столе витиеватом серебряном подсвечнике.

Пора бы уже помолиться на сон грядущий, задуть толстую восковую свечу, тонкий огонек которой криво и лукаво ему подмигивал, да и лечь на постель, забывшись обрывочным старческим сном. Да разве уснешь, когда в голову, то и дело лезут тревожные и многотрудные мысли… Занятому составлением важных депеш протопопу Стефану Вонифатьеву не спалось.

Сегодня утром через верного ему человека, думного дьяка Посольского приказа Михаила Дмитриевича Волошенинова он получил донесение, что в Москву приехали и поселились в палатах Чудова монастыря трое черных монахов с Афонской горы. И что, дескать, они желают встретиться с патриархом Иосифом и потолковать с ним.

Стефан устало вздохнул и привстал с укрытого мягкой подушкой стула. С неохотой взял со стола полученное донесение и, озабоченно нахмурив лоб, перечитал в который уж раз: «А еще сообщают мне, что те попы эти между собой в разговорах якобы произносили имя патриарха Иерусалимского Паисия, говоря, что тот скоро собирается приехать в Москву по какому-то поручению, да еще и не один, а в сопровождении незнакомого полковника гетмана Хмельницкого. И совсем уже непонятно, с какой целью приезжает в Москву патриарх Иерусалимский: то ли для милостыни, то ли для каких-то иных дел.… Засим, прощаюсь с тобой, батюшка, и с надеждой прошу, моли Бога за нас всех, и меня не забудь…» На этом письмо думного дьяка и заканчивалось.

«Знать бы точно, зачем приехали», – подумал протопоп и озабоченно вздохнул. Небрежно повертел письмо в руках, разгладил аккуратно бумагу, даже поднес поближе к горящей свече, чтобы как следует рассмотреть. Внимательно вгляделся: нет ли где между строк еще тайной прописи? Но ничего такого не было: письмо, как письмо, самое обычное. Да и мало ли что могло послышаться со стороны из чужого разговора. Однако смысл последних слов в письме «для каких-то иных дел…» был хорошо понятен, более всего смущал и настораживал Стефана.

Волошенинов в последнее десятилетие вплотную занимался делами Польши и поддерживал примирительную линию самого протопопа Вонифатьева, направленную на установление мира и противодействию Морозову в подготовке к войне с Речью Посполитой.

Нет, не зря прислал Волошенинов свою срочную депешу про визит афонских попов! Особенно Стефана заинтересовала личность уставщика Арсения Грека, сопровождавшего Паисия. До него и ранее доходили слухи об удивительной учености его в языках и врачебных науках, как будто бы Арсений Грек смог излечить от припадка каменной болезни самого польского короля Владислава IV,за что и был направлен в Киев под крыло киевского митрополита Сильвестра Коссова. И вот теперь он оказался в свите иерусалимского патриарха… «Нет ли здесь связи и целей, и не может ли быть он чьим-то шпионом.… Если так, то и нечего ему у нас тут делать при московском дворе», – с легким раздражением и неудовольствием думал Стефан.

Когда Арсений Грек приедет, надо к нему хорошенько присмотреться. Стефан доверял тонкому чутью и уму Волошенинова, помня его опыт в дипломатии и личный вклад в заключении Поляновского мира с Речью Посполитой. И наконец, их обоих связывало давнее знакомство и одинаковые полонофильские взгляды в отношении дружбы с Европой и замирения с Польшей. Можно было только догадываться, что именно представлялось Волошенинову особенно тревожным фактом.

Он медленно поднялся со стула, набросил на свои острые озябшие плечи стеганое ватное одеяло, укутался и, волоча длинными концами одеяла по полу, сгорбившись, подошел к черному, разукрашенному морозным узором окну.

В последнее время он сильно замерзал, даже летом, или же дома, сидя перед дышащей жаром раскаленной печью. Все чаще, с каким-то расслабленным и старческим удовольствием пил горячие сбитни и травяные с малиной и медом отвары, которые разливали блаженство по всему телу, а потом вызывали слабость и обильный пот в теле. Он не хотел болеть и берегся, и даже по дому ходил в толстых валенках. «Старый я стал, скоро придет конец моему земному пути. Дожить бы до задуманного,… Что же оставлю я после себя, какие дела? Чем меня вспомнят, хорошим ли, плохим ли словом? Пора, пора и мне собираться в дальнюю дорогу. Но сначала придется исполнить мое обещание Господу», – с отрешенной философской грустью думал он, пристально вглядываясь в морозную темноту за окном. На дворе ни зги не видать! Пока он стоял возле заледеневшего окна и слушал, как потрескивает на улице набирающий силу декабрьский мороз, продолжал размышлять, что уже завтра ему надо сделать, чтобы опередить боярина Морозова. Тот поддерживал его в затеянном ими на заседаниях кружка ревнителей благочестия деле возрождения нравственности в простом народе: холопах, чернецах, да боярах, и воспитании уважительного отношения к церкви и священникам. Но в то же время боярин постоянно плел у него за спиной свои дипломатические интриги, противодействовал мирным начинаниям и яростно разжигал войну с Польшей… Стефан недовольно и брезгливо поморщился: «Главное, удалить Морозова из дворца и ослабить его влияние на государя», – решил он.

На следующее утро, приказав своему келейнику Савватию подать к крыльцу после заутрени сани, Стефан отслужил заутреню, откушал завтрак и, надев на каждодневную рясу длиннополую тяжелую медвежью шубу, вышел во двор.

Легкий и редкий снежок тихо падал с серого неба на забеленную землю. Давно не проглядывало солнце. И Стефан, подняв вверх свою остренькую седую бородку, стал отыскивать взглядом на густом сером небе хотя бы малейший ясный проблеск солнечного света: «Плохо, что зимою так мало солнышка, а как было бы хорошо: и телу, да и душе. Чего-то я опять разворчался, совсем стал старый», – горестно подумал он и вздохнул.

Запахнувшись еще плотней в свою длинную шубу и вжав голову в высокий воротник, он с каким-то несвойственным ему раньше стариковским кряхтеньем полез в свои крытые меховыми шкурами сани. Поелозил на сиденье, устраиваясь поудобней, и приказал ямщику ехать на Ильинку в Посольский приказ. В Кремль, куда он обычно ездил в эти часы, чтобы вести с государем беседы, решил не ехать, отправив келейника с запиской еще вовремя завтрака: доложить государю, что приедет к вечеру.

Когда сани протопопа остановились возле крыльца приказа, из дверей с угодливой улыбкой вышел его встречать старший посольский подьячий Дмитрий Скороходов.

– Позволь тебя довести, батюшка, – торопливо проговорил он, распахивая перед важным гостем дверь.

– Не нужно, голубчик. Возьми шубу, – сказал Стефан, на ходу скидывая тяжелое одеяние на руки спешившему за ним следом подьячему.

Войдя, Стефан пошарил глазами по стенам. Нашел образа, выпрямил затвердевшую спину, степенно перекрестился. И только потом перевел свой умный проницательный взгляд на привставшего из-за стола при его появлении хозяина кабинета.

У сорокалетнего дипломата Михаила Дмитриевича Волошенинова было приятное, округлое и холеное лицо с рыжеватой, аккуратно постриженной бородкой и усами. Его умные ироничные глаза понимающе и весело блеснули при виде возникшего на пороге его кабинета протопопа, а губы моментально растянулись в дежурной почтительной улыбке, которую он по долгу дипломатического этикета своевременно дарил всякому важному дворцовому сановному лицу.

Возле стола стояло удобное кожаное кресло для приема визитеров. На полу лежал золотистый с бежево коричневыми разводами персидский ковер. И хотя никакой больше мебели в кабинете не было, у всякого, кто впервые попадал сюда, сразу же создавалось впечатление хотя и простой, приятной глазу, но все же чуждой русскому духу европейской роскоши.