На следующий день в пятницу на заседании кружка ревнителей благочестия Алексей Михайлович сам стал расспрашивать у Вонифатьева и Никона, что те думают о визите патриарха Паисия.

– Этот визит святейшего патриарха иерусалимского в Москву – добрый знак для нас. С ним едет от запорожского гетмана Хмельницкого и полковник Силуян Мужиловский. Они наверно, будут говорить с тобой, государь, о восстании запорожцев против Речи Посполитой. Но в этом деле нужно помнить, что прежде, чем вступать в войну с поляками на стороне запорожцев, не следует ли нам попытаться примирить Украину и Польшу? – уклончиво отвечал Стефан.

– Тоже так думаю. Дождемся патриарха Паисия и послушаем, что он нам скажет, – согласился с ним государь.

Двадцать первого января тысяча шестьсот сорок девятого года в Калугу, куда уже добрались патриарх Паисий и полковник Силуян Мужиловский в сопровождении казацкой свиты, от царя приехал гонец, доставив грамоту, в которой предписывалось «патриарха поставить на добром дворе», обеспечить его «кормом и дать подводы». А также были высланы богато украшенные и утепленные сани для патриарха, стряпчие и конюхи в помощь, а также две шубы в подарок: одна соболья, другая – песцовая, вкусный мед и вяленое мясо с рыбой к столу.

Уже двадцать седьмого января тысяча шестьсот сорок девятого года в солнечный и искрящийся легким морозцем день санный кортеж иерусалимского патриарха Паисия в сопровождении почетного стрелецкого эскорта во главе с князем Ефимием Мышецким, пересек заставу и оказался у ворот Чудова монастыря.

Москва встречала гостей редким пушистым снежком, мягко падающим на землю. Всё вокруг дышало тихим покоем и чистотой, зимней прелестью.

Как только сани подъехали к монастырским воротам, на колокольне приветственно и громко зазвонили колокола.

Паисий вылез из саней и направился вместе со свитой к воротам. Навстречу к нему вышли в парчовых с золотом парадных ризах, с крестами, кадилами в руках архимандрит Чудова монастыря Кирилл и священники.

Приняв из рук архимандрита крест, иерусалимский патриарх с особенным чувством приложился к нему. Потом поднял крест и торжественно осенил им стоящих рядом священников. После чего пышная процессия потянулась к соборной церкви Михаила. Войдя, святые отцы долго стояли на Литургии, которую служил архимандрит Кирилл. После службы Паисия проводили в предназначенную для него келью.

– Позволь молвить, отец Кирилл, – обратился к архимандриту Кириллу князь Ефимий Мышецкий, когда они шествовали в трапезную, в которой рассаживались за обеденные столы его стрельцы.

– Слушаю тебя, сын мой, – наклонил на правое плечо свою седую и благородную голову архимандрит.

– Отец Кирилл, где можно встать на постой моим солдатам?

– А нужно ли, чадо? – удивился тот.

– Приказ государя, – коротко ответил Мышецкий.

Архимандрит Кирилл замедлил шаги:

– Так у тебя чаю, и грамота есть, сын мой? – поинтересовался с легкой иронией архимандрит.

– Не без этого, батюшка, не без этого. Да вы и сами извольте взглянуть, – Мышецкий достал из-за пазухи скрепленный печатью свиток и протянул его архимандриту.

– Пойдем в мои покои, сын мой, я почитаю ее, а после уже и отобедаете в монастырской трапезной. Тебе, сын Ефимий, самому-то известно, что в царском документе прописано?

Мышецкий утвердительно кивнул.

Служебные покои архимандрита напоминали хорошо и со вкусом обставленную европейскую библиотеку. Здесь царили изящество, роскошь и уют. Все предметы интерьера гармонировали друг с другом, подчеркивая требовательность ее обитателя к комфорту и его высокую культуру. Мягкий и теплый полумрак, разрывается тусклым красным светом, льющимся от старинной бронзовой лампы в виде изящной свечи, стоящей на столе. Вдоль стен от пола до потолка возвышались добротные резные стеллажи из красного дерева со старинными фолиантами и рукописями.

В правом углу у окна стояла большая русская печь, красиво выложенная разноцветной яркой мозаикой. У окна – массивный письменный стол со стопками книг, письменным малахитовым прибором с двумя чернильницами.

Слева – красивая резная деревянная кровать с высокой спинкой.

Шаркая ногами и потирая поясницу, архимандрит подошел к столу и прибавил свет в лампе. Потом аккуратно надломил печать и развернул указ. Отодвинув от глаз бумагу, прищурил глаза и замер, вчитавшись:

«Никого из иноземцев не следует допускать до патриарха, и также никого без лишней надобности и росписи не допускать… А на стол ему подавать каждый день семгу, белую рыбу, икру паюсную и осетровую, блюда из осетрины и белужины, по два блюда пирогов, щуки и по две ухи разных переменяясь, калач крупитчатой, а из питья выдавать на день кружку меду вишневого или малинового, кружку меду боярского, кружку квасу медового, полведра меду паточного, ведро меду княжьего…»

Архимандрит задумчиво хмыкнул. Потом обернулся к Мышецкому.

– Государь считает иерусалимского патриарха дитем малым, требующим за ним строгого пригляда. Царский указ – закон. Будь спокоен, Ефимий, исполним все, как велено, – он взял со стола колокольчик и позвонил.

Спустя несколько мгновений за дверью послышалось выжидательное, и нетерпеливое постукивание.

– Войди, Терёнушка, – ласково сказал Кирилл своему келейнику и верному помощнику в монастырских хозяйственных делах. Дверная створка приотворилась, и в неё юрко просунулась черноволосая и аккуратно прилизанная голова Терентия Благого.

– Чего изволишь, батюшка?

– Распорядись от моего имени келарю, выдать для стрельцов постели в количестве… – архимандрит запнулся и вопросительно взглянул на Мышецкого.

– Тридцати штук, – подсказал тот.

Кирилл утвердительно кивнул головой:

– Тридцати штук. А дальше вели пекарю увеличить блюда в таком же количестве. Проследи, чтобы это меню подали мне на утверждение. И отведи князя Мышецкого в келью в половине для гостей, чтобы он мог отдохнуть, – распорядившись, архимандрит вежливо и учтиво улыбнулся Мышецкому.

Вечером нарочный привез в монастырь депешу, в которой было велено почитать патриарха Паисия, как патриарха московского, для чего ему определялось государево жалованье и привозное кушанье с царского стола.

И уже на следующий день под вечер к иерусалимскому патриарху Паисию наведался Михаил Дмитриевич Волошенинов.

Паисий занимал большую и хорошо натопленную комнату. Горящая перед образами лампада освещала ее. Посередине стоял стол, у восточной стены – аналой, возле стен – деревянные скамьи, накрытые вышитыми золотом покрывалами. Невысокого роста, крепкий плечистый человек в священнической рясе с черной без проседи бородой стоял перед образами и усердно молился. Отбив несколько земных поклонов, патриарх поднялся и подошел к Волошенинову. Без лишних слов протянул ему свою крепкую жилистую руку для поцелуя. Устремив быстрый и испытующий взгляд на Волошенинова, Паисий строго спросил:

– Как зовут тебя, господин честной? Лицо твое мне как будто знакомо, но не помню, доводилось ли раньше встречать.

– Зовут меня Михаил сын Дмитриев Волошенинов дьяк посольский. Великий государь и царь Алексей Михайлович, всей России самодержец воздает тебе честь, святейшему Паисию, Патриарху Святого Града Иерусалима и всей Палестины, и прислал меня, думного дьяка Михаила Волошенинова, спросить о твоем здоровье: хорошо ли доехал и во здравии ли пребываешь? А встречались мы с тобой на Афоне пять лет назад, – прибавил с поклоном дьяк.

– А, теперь-то я тебя припоминаю. И вижу, что прибыл ко мне неспроста.

Умные черные глаза патриарха проницательно блеснули из-под лохматых нависающих бровей. Волошенинов пришел в замешательство от его прямоты и виновато отвел взгляд.

– Эх, чадо, – укоризненно покачал головой патриарх, – нехорошо. У кого перед Богом открыта душа, тому и скрывать-то ведь нечего. Тому же, кто ослеплен земными нескромными помыслами, все то приходится лукавить. Но разве же можно человеку укрыться от мысленных очей нашего Отца за свои какие-то прегрешения и тайные дела? Нет. А уж если человек слезами покаяния и искренними молитвами омоет их, то и Господом ему за это воздастся, и к нему снизойдет милость Божья и благодать.