Неделю назад Алексей Михайлович велел боярину Черкасскому собрать в селе Коломенском полки и конницу для построения. Хотел потешить себя и полюбоваться великолепным шумным зрелищем выхода военных полков, нежели чем проверить их реальную подготовку к сражениям. Причина такого беспечного отношения крылась в том, что Алексей Михайлович никогда ранее вплотную не занимался военным делом, и реформой своих войск и пока даже не помышлял о создании новой регулярной, хорошо подготовленной, снабженной современным вооружением и обмундированием армии. Впоследствии реформу провел его сын Петр Алексеевич.

Еще в тысяча шестьсот одиннадцатом году поместная конница была могучей и способной вести победоносные военные действия. В годы Смутного времени вместе с народным ополчением князя Пожарского и Кузьмы Минина была освобождена Москва от польских интервентов, и осенью тысяча шестьсот восемнадцатого года, когда была отбита очередная попытка польской армии и союзного с ней запорожского отряда гетмана Сагайдачного взять Москву, она это продемонстрировала. Но уже начиная с тысяча шестьсот пятнадцатого года, удельный вес артиллерии и ручного огнестрельного оружия вырос. И большую роль в сражениях играла непосредственно пехота и стрелецкие полки, которым и надлежало уделять больше внимания.

– Сейчас нам покажут бой, государь, – объяснил Черкасский.

Алексей Михайлович вновь подошел к окну.

– Красиво, – произнес с удовлетворением.

Все сгрудились возле бойниц и наблюдали за движением полков, как они по команде своих командиров сначала разошлись, образовав ровные квадраты на поле, и некоторое время стояли на противоположных сторонах. А затем снова сошлись и также красиво разошлись.

– На сегодня достаточно. Командуйте отбой, – велел Алексей Михайлович, чувствуя, что проголодался.

Ртищев спросил разрешения у Черкасского, схватил сине-белый флаг и, свесившись из окна, довольно и весело им замахал.

После завтрака в шатре на том же поле царь во главе придворной процессии прошествовал к реке и живописному пруду за Дьяковским оврагом, в котором разводили карасей. Таких прудов для разведения карпов поблизости еще было два.

На берегу реки уже находился тот самый опоздавший пятисотенный Ефграф Соколов, который понуро топтался на месте, дожидаясь своей участи и решения царя. Возле него стоял прославивший себя ловким поведением на воде и умением плавать с огромной скоростью Михаил Будаев, малорослый слуга, в обязанности которого входило разведение карасей и спасение на воде, если понадобится. Будаев был силен и ловок и чувствовал себя в воде, как быстрая щука, умеющая быстро схватить свою добычу, утопающего.

– Ну, что Ефграф, признаешь ли вину? – спросил Долгорукий, весело глядя на Соколова. Тот охотно поклонился.

– Признаю. Виновен в опоздании, отец наш. Согрешил Богу и государю.

– Наперед ответь, умеешь ли плавать?

– Отчего же не уметь, умею. Дело нехитрое.

– Ну а коли умеешь, и слава Богу! Но с тобой рядом поплывет Михаил, чтобы спасти, если понадобится, не дай Бог! Царю нашему будет потеха, за которую он потом тебя, дурака, хорошо наградит, – уже тише прибавил Долгорукий. Перекрестил Соколова и сказал громко, чтобы слышала собравшаяся в ожидании развлечения публика:

– Ты, братец, виновен. А потому не мешкай, полезай-ка в пруд и плыви наперегонки с Михаилом к тому берегу. Этим искупишь вину. А если удастся доплыть, то получишь от государя прощение.

Соколов скинул с себя военное облачение, в котором и пожаловал прямо с высоких мостков. Оба молодца Будаев и Соколов прыгнули в воду и, гребя мощными рывками, поплыли к другому берегу реки. Опережал Будаев. На середине реки Соколов почувствовал, что сильно устал. Теряя силы, крикнул:

– Тону!

Михаил развернулся и рванул к нему. Обхватил Соколова рукой за плечи, потащил за собой. Он сразу понял, что еще чуть-чуть и тот бы утонул на глазах у царя.

Будаев доплыл вместе с Соколовым до другого берега. Уже отдышавшись, спросил у несостоявшегося утопленника:

– Обратно-то сможешь доплыть? Может, сядем в лодку, да и вернемся?

– Надо плыть, иначе не миновать беды. А вдруг царь не простит вины… – слабым голосом отвечал Соколов.

– Э, да как же тебе плыть назад, коли ты едва разговариваешь, – с сомнением проговорил Михаил.

– Так и плыть, перекрестившись, да и с молитвой, уповая на Бога, – грустно отвечал Соколов.

Отлежавшись и почувствовав прилив свежих сил, он поднялся.

– Ждать уж нельзя. За опоздание нас с тобой заругают, – и направился к воде.

Но Будаев окликнул его:

– Погоди, братец. Соревноваться со смертью уже нам негоже. Я снова поплыву с тобой рядышком. Ты если что-то почувствуешь, сразу скажи…не подведи ни себя, ни меня. Видишь, вороны нарядные собрались, стоят и глядят, – заключил он, кивая в сторону толпившихся на другом берегу бояр.

Когда переплыли реку, Соколов подошел к царю и, поклонившись, слезно попросил прощенья, которое сразу же и получил.

– Да ты, наверное, проголодался, пока тонул? – благосклонно спросил его Алексей Михайлович.

– Проголодался, батюшка царь, сильно проголодался.

– Ну так ступай и поешь у меня, – сказал государь и указал на раскинувшийся на пригорке шатер, в котором стояли накрытые столы.

Соколов еще раз поклонился и на подгибавшихся от свинцовой усталости ногах направился к шатру, в котором стояли накрытые столы.

– Вот что, – обернулся государь к Ртищеву и братьями Хилково, – а не сходить ли нам в Дьяково? Мне доложили, что там живет пасечник Карп, и он этим летом насобирал много меда какого-то необыкновенного вкуса и называет его «царским». Вот его и хочу отведать. Боярин Одоевский рассказал, что бортничество в уездах приходит в упадок. А коли так, то может, подумать, не устроить у себя во дворце пасеку и мед самим собирать? Что скажешь, Федор?

– Ульи – это дело хорошее, у Одоевского есть пасека в Галичской вотчине. Я когда там был, пробовал его мед.

– Я тоже пробовал и у боярина Морозова пробовал, – согласно кивнул государь. – Но у Никиты Ивановича медовое дело обустроено по-ученому, как по книжкам расписано. Он меня еще убеждал, что хорошо бы издать закон, чтобы в тех уездах, где бортничают, запретить лесной промысел. А то ведь, и правда, сосну и ель выжигают. А пчелам где же селиться? Ну, пойдем посмотрим местную пасеку или так и будем стоять истуканами?

– Отчего б не сходить и не отведать, батюшка государь, – бойко отвечал за всех стольник князь Иван Хилков, сообразив, что предлагать царю доставить мед от Карпа во дворец, значит навлечь на себя неудовольствие царя, которому просто захотелось еще прогуляться.

Компания во главе с царем направилась от пруда к Дьяковскому оврагу. За ним на широком пригорке раскинулась деревня, в центре стояла церквушка. Из нее пестрой толпой выходили крестьяне со службы: старики, дети, девки, бабы с младенцами. Завидев царскую процессию и остолбенев от удивления, останавливались и низко кланялись, многие падали на колени в придорожную пыль и крестились на государя, как на икону.

Идя по улице, царь невольно присматривался к лепившимся вдоль дороги бедным крестьянским жилищам, представлявшим из себя покосившиеся темные срубы с рублеными сенями, волоковыми оконцами, низкими дверьми. С крыш срубов свисала залежавшаяся, а кое-где и давно почерневшая гнилая уже солома. В небольших дворах, окруженных плетеными клетями, видны были сараи и иные хозяйственные пристройки, в некоторых дворах были и колодцы со вскинувшимися вверх журавлями.

– Послушай, где найти пасечника Карпа? – спросил Ртищев у мужичонки, который, завидев высоких гостей, поклонился с достоинством, но остался стоять у своих ворот, продолжив распрягать худую куцую лошаденку.

– До конца улицы пожалуйте, батюшка наш, – отвечал мужичонка, указав рукой, куда надо идти, и снова поклонился царю и боярам.

Возле одного из дворов, мимо которого они следовали, под скамьей дремала кудлатая собачонка. Увидав чужаков, она вскочила, опрометью бросилась под ворота и оттуда испуганно залилась дребезжащим лаем. Белобрысые ребятишки, как воробьи копошились на высокой песчаной куче под раскидистой вишней, тянувшей ветки из-за невысокого забора.