— Что? — непонимающе кручу головой и вижу Свирского, торопливо приближающегося к нам.

Разглядываю парня и понимаю, что вот по такому Матвею я соскучилась: обаятельному, ухоженному парню, с потрясающей улыбкой и одной милой ямочкой на левой щеке, с чистыми серо-зелеными глазами, в которых нет места агрессии и истеричности.

— Девчонки, привет, — здоровается Свирский, но смотрит исключительно на меня.

Улыбается своей самой дружелюбной улыбкой, которая когда-то подкупила мою романтичную натуру.

Он это умеет, и нагло пользуется этим.

— Здорова, Мот! — машет рукой Алка и проворачивает несколько раз ключ в замке, прокачивая двигатель, — а где Ветров, не в курсе?

— Не знаю, — Матвей пожимает плечами, — я сегодня там не был, — кивает на здание Института.

Оно и видно, потому что Мот одет в широкую белоснежную оверсайз толстовку, фисташковые шорты, брендовые кипельно белые кроссовки и длинные носки этой же марки. Его высветленные волосы спрятаны под белой кепкой козырьком назад, и я балдею от его такого тинейджерского вида.

— Печально, но не страшно! Ладно, ребятушки, пора мне! Юлька, — посылает мне воздушный поцелуй, — пока! Мотенькааа, чао! — хохотнув, выруливает с парковки.

Я же говорю, Алле Рюминой можно всё!

Если бы Свирскому кто-нибудь другой сказал «Мотенька», думаю, этому бедолаге еще долго бы не понадобилась зубная паста.

Матвей хмыкает и лениво почесывает бровь.

— Зачётная неделя, Матвей, — поучительно напоминаю ему, — не помню, чтобы ты ходил в отличниках.

— Все под контролем, фиалка, — ага, как же, — Юльк, ну не дуйся, — протягивает мизинец и улыбается так, что Станиславский определенно крикнул бы: «Верю!». — Мир?

Ну конечно мир, куда я денусь?

Вытягиваю свой мизинец, и Матвей ловко переплетает их, притягивая нашими сцепленными пальцами к себе.

Утыкаюсь в его грудь и поднимаю голову.

Вот он-мой Матвейчик!

— Я был не прав, обещаешь простить?

— Обещаешь завязать? — пусть не думает, что так просто отделался.

— Юль, я — не наркоман, у меня всё под контролем, просто верь мне, окей? — его тон ровный, многообещающий и внушает доверие. Ни один наркоман не скажет, что он-наркоман, но я хочу верить своему парню и буду это делать снова.

— Хорошо, — улыбаюсь Моту и сама тянусь за поцелуем.

Я люблю целоваться с Матвеем. Он не доминирует и позволяет мне вести наш танец языков, а мне нравится чувствовать превосходство над ним.

— Юлька, соскучился, блин, — горячо дышит мне в губы, а руки уже во всю лапают мою попу. — Поехали, иначе сожру тебя прямо здесь.

Смеюсь и изворачиваюсь от парня. Свирский забирает мою спортивную сумку и закидывает себе на плечо.

Беремся за руки и идем в сторону его машины.

— Тебе цветы понравились? Так ничего и не ответила.

Я всегда должна благодарить Матвея, всегда.

Будь то подаренный цветок, либо шоколадный батончик из столовки, за каждый оплаченный им стаканчик кофе или выпрошенную жвачку. Для него это важно, красным выделенный пунктик, который я должна непременно соблюдать. Но в тот день я была на него зла, и мое молчание- удар по его самолюбию.

— Понравились, — вру я, — спасибо!

— Они офигенные, скажи? Я за них столько бабок отвалил, — восторгается Свирский, а меня накрывает раздражением.

Вот всегда так. Одним «спасибо» не обойдётся. Непременно нужно пропеть дифирамбы и слова восхищения.

Бесит.

Лучше бы он подарил их себе любимому!

— Да, красивые очень, спасибо! — скрипя душой, выдавливаю из себя.

Весь романтичный флер как ветром сдувает.

Мне уже не хочется садится в его кричащий Гелендваген, куда больше я сейчас бы предпочла ползти черепахой на скутере с Рюминой.

Матвей небрежно открывает мне дверь своего зверя, но руку подать забывает.

Так всегда, и я уже устала напоминать ему об этом, поэтому молчу и корячусь сама, радуясь своей танцевальной растяжке.

Стряхиваю с сиденья крошки и пустую банку из-под энергетика.

В машине Мота всегда полный срач. Здесь каждое отверстие забито обертками, грязными салфетками, какими-то проводами и зарядками, пустыми пачками сигарет, исписанными листками бумаги и съемными резервуарами вейпов.

Иногда, прямо во время движения, на Матвея снисходит озарение, и он хватается за ручку с листом, набрасывая стихи к песням. Свирский никогда не пользуется электронными помощниками, предпочитая бумагу и карандаш, которыми забита вся машина.

Задние кресла его внедорожника заняты частью аппаратуры, а еще многочисленными кроссовками, которые Свирский несколько раз меняет за день.

— Это тебе, — бросает мне на колени серо-зеленую упаковку, — матушка передала!

Я смотрю на коробочку и расплываюсь в широченной улыбке!

Соленые лакричные конфеты!

Как-то в гостях у Мота мне посчастливилось попробовать необычные лакомства, которые его мама привезла из Финляндии. Специфический кислый вкус соленой лакрицы поразил меня тогда до беспамятства.

Я и не думала, что мама Матвея тогда обратит на это внимание и запомнит такой сущий пустяк. А оказалось вон как!

— Офигеть! — открываю плотно закрытую упаковку и достаю самую черную конфетку в виде рыбки. — Будешь? — сую ее Моту, отчего парень брезгливо передёргивает плечами.

— Фу, убери, как ты можешь эту дрянь есть? — кривится Свирский, а я от наслаждения прикрываю глаза и медленно жую, растягивая соленое удовольствие.

— Ммм, фантастико! — мурлычу я. — Спасибо Ирине Владимировне передавай. Они приехали уже?

— Сама ей передашь, — отрезает Мот. — Приехали вчера.

Опять это ненормальное зацикливание на благодарностях!

И я бы сейчас снова взбесилась, но мое настроение крепнет под действием серотонина, и я решаю забить и продолжать наслаждаться конфетами.

— Полегче, фиалка, а то леотард* на заднице треснет, — ржет Свирский, — не гневи лишний раз Смелковского.

— Кстати, — вытаскиваю изо рта недоеденную конфету и убираю обратно в коробку, — Моть, он опять до меня добарался, — делаю печальную гримасу, надеясь вызвать в своем парне сочувствие. — Я уверенна, он не допустит меня до экзамена, — кладу руку на колено парня и начинаю медленно вырисовывать на нем незатейливые узоры. Я надеюсь, что выглядит это как заигрывание и задабривание. — Может через Ирину Владимировну можно…

— Нет, Юль, — грубо перебивает меня Свирский и перехватывает мою руку, прижимая к своему паху, — по такой мелочи, как ваши разборки с преподом, к матери я обращаться не буду. Вопрос закрыт.

По такой мелочи? Его девушку каждый раз на занятиях изводит какой-то ржавый гаденыш, а он называет это мелочью? Вот так значит?

Яростно выдергиваю руку и отворачиваюсь к окну.

Ну и пошел он! Сама справлюсь!

— Юльк, ты че обиделась? Пыхтишь, как паровоз, — просовывает одну руку мне в волосы и мягко массирует кожу головы.

— Отвали, — буркаю я.

— Ну не обижайся, фиалка, — Матвей сильнее вдавливает педаль газа и меня припечатывает к креслу.

Это запрещенный прием и Свирский хорошо уведомлен об этом.

Мы несемся с запредельной скоростью по Ленинскому проспекту, и я больше не могу сдерживаться.

Открываю окно, Мот врубает колонку и вот мои волосы уже треплет встречный ветер. Я обожаю скорость!

Вытаскиваю руку и ловлю потоки бодрящего воздуха, перекрикивая свою любимую песню.

— Придешь вечером на репетицию? — Матвей отпускает мои горящие от поцелуев губы и заглядывает в глаза.

Мы стоим, припарковавшись напротив моего подъезда, собирая восхищенные взгляды детей на площадке. Раньше мне тоже нравилась машина Мота. И мне льстило, что из всех девчонок нашего вуза, на такой тачке увозят меня.

Сейчас же…

Наверное, я зажралась…

— Не могу, — пожимаю плечами, — зачетная неделя, Моть.

— Зубриила, — подсмеивается надо мной Свирский.

— Нет! — толкаю кулаком в плечо.

— Зубрила, зубрила! И когда теперь мы увидимся?