Калейдоскоп последних дней не впечатляет, потому что, когда я смотрю на выкрашенного, я эквивалентно провожу параллель с одной сиреневолосой мерзавкой, опрокинувшей меня вчера вечером.

Я листаю бумаги, под несвязанное бурчание, как оказалось, старого знакомого, и совершенно его не слушаю, потому что мне крайне важно знать, кого второго я защищаю.

Сурикова Юлия Владимировна, 20 лет, студентка Института современного искусства.

Юлия…

«Меня Юля зовут», — так кстати всплывает фраза, которую я упорно хотел игнорировать там, в машине, потому что знать ее имя — заведомо провальная идея. Переходить из разряда случайных незнакомцев в странных знакомых, когда один встревает в дерьмо, а другой его вечно спасает, — это как подняться выше уровнем в нашей чертовой игре про спасателя и его ходячую катастрофу.

В протоколе задержания смотрю на время и охреневаю, понимая, что эта девица, сбежав из машины, потащилась продолжать искать себе проблемы. И нашла. Эта девчонка — сущее дьявольское отродье, и я не понимаю, на кой черт, судьба нас сталкивает носами.

Вчера, выйдя их кафе с двумя бумажными стаканами горячего кофе в руках и крафтовым пакетом в зубах с шоколадными маффинами, я почувствовал себя законченным дебилом.

То, что ее не было в машине, я заметил сразу.

В ближайшую урну полетел кофе и шуршащий пакет.

Я шел к машине и мысленно прикидывал ущерб, нанесенный в случае, если она меня решила обставить.

Но в машине всё оказалось на своих местах и даже рабочий телефон последней модели, который служит средством общения с клиентами, и который я так опрометчиво оставил.

Идеальность салона настораживала, заставляя сомневаться, а была ли она вообще там, в машине со мной, не померещилась ли? И, возможно, я бы списал на усталость или вечерний мираж, но пиджак, брошенный на заднем сидении и пахнущей сыростью и дикой черникой, упрямо вопил, что она здесь была — смутьянка с сиреневыми волосами.

К лучшему. Я решил, что побег ее — повод остановиться, потому что, если бы она не сбежала, я бы не остановился.

Ее слезы и красный припухший отпечаток ладони на ее щеке не смогла скрыть даже темнота салона. Я бы узнал кто, я бы точно узнал где, не уточняя за что, потому как поднять руку на беззащитную слабую женщину может только ублюдок.

Вот конкретно сейчас я смотрю на разбитую рожу своего подзащитного и первый раз в своей практике я хочу, чтобы моего клиента, как следует приложили вот эти крепкие ребята, потому что, сука, чувствую, что это именно он сотворил с ней такое и по чьей вине она сейчас там, в вонючем вшивом изоляторе для всяких мудил.

А в том, что там она — я нисколько не сомневаюсь.

Мне до лампочки, о чем лепечет наркушник, мои ноги самолично несут меня в соседнюю камеру.

Я выбросил эту девчонку из головы еще там, у кофейни вместе с кофе и маффином, но отчего-то снова чувствую себя глицериновой свечкой от запора, спасающей ее костлявую задницу.

Это какой-то низкопробный каламбур, но, твою мать, меня он вставляет.

— Мннне ххолллодно, — снова стонет мудила.

Я бы сказал, что мне похрен, но…

— Подготовлю ходатайство. Завтра выйдешь под подписку, согреешься, — встаю и ухожу.

*ст. 228 (ч.2) и 228.1 (ч.1) УК РФ — хранения и сбыт наркотических веществ.

**Слоник — незаконный метод допроса, при котором на голову подозреваемого надевается противогаз и постепенно прекращается доступ воздуха.

Моя жизнь превратилась в гнилое яблоко, а я в ней тот самый безмозглый червяк — гажу там, где живу.

Я переплюнула саму Рюмину.

Даже она никогда не проводила ночь в вонючем мочой и тухлятиной изоляторе со всяким сбродом.

Я потеряла счет времени и мне кажется, что вот так я стою хренову тучу лет. Мои пальцы рук посинели, но я продолжаю упорно сжимать кулаки, чтобы не дать себе уснуть или впасть в безумие. Я не чувствую ног и, если сейчас откроется дверь, которую я подпираю плечом, я попросту рухну. Мое тело онемело от ужаса, холода, стресса и отвращения. Горло першит, я продрогла в этой нательной маечке до костей. Исподлобья смотрю на свою толстовку, в которой жрет какую-то блевотную баланду моя соседка-алкашка с подбитым глазом, и с трудом сглатываю вязкий ком. Мне пришлось выторговать свое лицо, которое мне собирались здесь коллективно разукрасить, взамен на толстовку.

Я страшно хочу пить и в туалет, но, если я подойду к унитазу хотя бы на полметра, меня тут же вырвет.

В камере нас четверо.

Трое моих новых подруг — ко мне относительно благосклонны, позволив «просто не отсвечивать». Они ржут своими гнилыми черными зубами и кашляют друг на друга, отхаркивая в свои же тарелки, с которых едят.

Утыкаюсь носом в предплечье и дышу через раз, чтобы не заразиться каким-нибудь туберкулезом.

Я не знаю, как мое сердце выдерживает, а не разрывается от всего этого кошмара.

Стадию, когда я била в отчаянии руками по железной двери, я прошла. Меня просто оттолкнули как досадное недоразумение.

Стадию, когда стоило бы реветь белугой и жалеть себя, я осознанно перешагнула, решив, что истерика меня только ослабит.

Не знаю, чего я жду.

Не знаю, что со мной будет, потому что о том, что я здесь никто не в курсе. Брату я еще ночью, когда рванула на поиски Свирского, написала записку, что ночую у Рюминой, а остальные, скорее всего, разрывают сейчас мой безжалостно отобранный телефон.

— Пожалуйста, пожалуйста, — шепчу в дверь и поглаживаю ладонью поверхность.

Я не понимаю, за что меня задержали, я не понимаю, за что это всё происходит со мной?

«За глупость и доверчивость», — зудит дьявол за левым плечом.

«Ты не могла поступить иначе», — оправдывает мой ангел-хранитель.

Ненавижу!

Ненавижу Матвея за всю эту жесть, которая сейчас со мной происходит.

Хочу кричать, но голос охрип. Не в силах сдержать свою горечь, бью кулаком о железную дверь.

Бью еще раз.

И еще…

— Алё, — слышу шепелявый мерзко-свистящий звук из-за спины, не оборачиваюсь. — Слышь, — громкий свист. — Я тебе говорю, уважаемая, ык, — икает алкашка, а ее собутыльницы хрипло гогочут. — Чавой-то бакланишь, синюшная? Тебе велено было не отсвечивать. Завали лопату*, а то без кишок** останешься. Могила у нас девочек любит, правда Могила?

— Точняк, — я слышу, как скрипит двуярусная металлическая кровать и шаги, которые становятся ближе.

«Мамочка-мамочка», — крепко зажмуриваю глаза и прикусываю щеку изнутри, чтобы не застонать и не показать им свою слабость.

Не плакать…

Только не плакать…

Всё закончится…

Всё когда — нибудь заканчивается…

Я буду кричать, я умру, но не позволю ей до себя дотронуться, я не переживу и не отмоюсь, я…

Лязгает со скрипом тяжелая дверь, и этот звук мне кажется самым прекрасным.

Отшатываюсь и гипнотизирую маленькое окошечко, пока проворачивается замок. Мое сердце стремительно набирает обороты, разгоняясь до предельной скорости, и когда в широком проеме появляется молодой парень в форме, я чувствую перерождение.

— Сурикова! На выход. Руки за спину. Лицом к стене.

Меня не надо долго упрашивать, потому что я уже в коридоре упираюсь лбом в стену.

Слышу тяжелые, поспешные шаги. Они приближаются с космической скоростью.

Поворачиваю голову на звук и вижу Его, уверенно шагающего в мою сторону.

Крупные мужские губы сжаты в тонкую, еле заметную линию, брови сведены к переносице, а на лбу проступили три горизонтальные глубокие морщины. Это устрашающее лицо — самое родное для моей изнуренной души в этом чистилище, и я, не задумываясь о том, что он здесь делает, как он меня нашел и что ему от меня снова нужно, просто срываюсь с места и несусь к нему на встречу как к снизошедшему Ангелу.

Его крепкие руки — самые родные, ловят и оборачивают в кольцо. Самое безопасное место рядом с опасным мужчиной. Я вжимаюсь в него полностью и хочу пролезть глубоко в тело, как плющ, обвивая руками-ногами…