Вчера Тимур подготовил занятный отчёт по следаку, откуда я узнал, что три года назад его единственный сын сторчался и умер от передоза. Теперь мне мотив Носова предельно понятен, а также и то, что рассчитывать на личную договорённость со следствием больше не имеет смысла. Засадить ублюдка для майора — дело личного принципа. И он пойдет на все, чтобы ближайшие семь лет Свирский жрал баланду и чуфанил общим туалетом. Когда на допросе о том, у кого и где мой подзащитный приобрёл такое количество методона, Носов попытался применить незаконный прием, я тупо отвернулся и сделал вид, что мгновенно ослеп.

Потому что, сука, заслужил. Потому что сам хотел вправить ублюдку его сломанный нос. Особенно после того, как увидел Ее в сыром коридоре: продрогшую и испуганную.

Но вопреки всему тому пиздецу, которые натворил малолетний утырок, шанс на то, чтобы вылезти из дерьма у него все-таки есть. Не смотря на приличную дозу наркоты в крови, его мозг еще неплохо соображает, потому как пацан не сдал следаку ни одной фамилии. Либо он действительно не знает того, у кого приобретал, либо так старательно покрывает. Мне — то вообще плевать, кто снабжает его дурью, а вот следаку будет выгодно засадить Свирского по 228, как сбытчика. Поэтому я буду гнуть за первую версию неведения и пытаться переквалифицировать сбыт в личное пользование.

Именно поэтому, уверяю себя, мне крайне важно подготовить качественную характеристику с места учебы.

Именно поэтому я поеду в Институт сам, а не потому, что в этом же учреждении учится одна мелкая засранка, засерающая мою голову третий гребаный день.

Шанс, что мы каким-то невообразимым образом пересечемся в стенах огромного корпуса, с космической скоростью стремится к нулю.

Это какое-то полное дерьмо, раз я об этом думаю.

Я не знаю, что со мной происходит.

С самого первого дня нашего нелепого знакомство она старательно несет в мою жизнь хаос и беспорядок.

Я не планировал становится ее ангелом-хранителем и спасать ее проблемную задницу, но как только в зоне ее существования появляется хищник, я моментально становлюсь тем самым охотничьим крупнокалиберным карабином для него и готов дробить любого без разбора.

Когда я успел в это вляпаться? Когда она успела наследить в моей башке так, что даже хлоркой не отмоешь?

Чертовщина какая-то…

— Меня просветить не хотите? — обиженной девочкой фыркает Тимур, будто я владею сверхсекретной информацией и жадничаю с ней поделиться.

— Обязательно, Тимур, — кратко отвечаю, придавая себе пущей таинственности и тени профессионализма.

Блть…ну и херней ты занимаешься, Романов.

Хватаю ключи от машины, а пиджак оставляю висеть на спинке кресла, собираясь вернуться в офис после обеда.

Юля

— Юля, у тебя опять какие-то проблемы? — строго спрашивает Марта Михайловна. — Ты сегодня крайне не собрана. У тебя экзамен на следующей недели, программа сырая…

— У меня не дышит нос. Можно закапать? — гнусавлю я.

— Конечно, какие могут быть вопросы! — взмахивает руками хореограф. — Ты простудилась?

— Немножко, — иду к спортивной сумке за спреем.

Удивительно, что после моих недавних приключений, я вообще не свалилась с какой-нибудь пневмонией, а отделалась легким фарингитом и насморком. Мне бы отлежаться еще пару деньков, но Марта Михайловна права — у меня на следующей недели экзамен по специальности, а моя подготовка напоминает самодеятельность из какого-нибудь культпросветучилища, а не студента одного из сильнейших вузов современных искусств.

Но дело вовсе не в моем скверном самочувствии. Вернее, в самочувствии, но точно не из-за заложенного носа.

Я перегорела внутри.

Пусто там у меня.

Я не могу полностью погрузиться в танец, ведь мои мысли везде, кроме паркета. Они скачут по образам улыбающегося Матвея в тот день, когда мы познакомились, а потом словно кто-то нажимает на кнопку и его черты искажаются, трансформируясь в Матвея со спущенными штанами из видео и закатанными дьявольскими глазами от дозы. Потом я чувствую на себе взгляд Адвоката в коридоре изолятора, от которого встают дыбом мелкие волоски на руках и стынет кровь в жилах, до того, как ощущаю хватку на своей руке и слышу слова мамы Матвея, продирающие нутро до самых костей: «Это ты виновата, ты!».

И так по кругу. Я закрываю глаза и затыкаю уши, но картинки и голоса преследуют меня, как навязчивые фантомы. Особенно ночами. Особенно сейчас, когда играет чувственная музыка моего сольного номера.

Роюсь в бездонной сумке, начиная психовать, что не могу найти чертовы капли в том месте, куда, точно знаю, клала. В этот момент тренькает телефон, оповещая о входящем сообщении. Не задумываясь, открываю и вижу прикреплённое фото от того самого неизвестного номера.

Замирая, пропускаю несколько холостых ударов сердца. Я уже заранее знаю, то ничего хорошего от этого абонента не увижу, но все равно нажимаю «открыть».

На фото я узнаю лежащий на столе браслет, тот самый который подарил мне Матвей, и который в тот вечер я бросила ему в лицо. Его не узнать невозможно точно так же, как и поверхность стола, на котором сделано фото. Такая мебель на «Этажах».

Но пугает меня не украшение, а то, что рядом с ним — пакет белого порошка. Накрываю ладонью рот, когда читаю подпись под фото — «А ты молодец, оперативно среагировала и вовремя успела! Как тебя приняли товарищи по нарам? Понравилось? Там твое место, дрянь!!!!!!»

Хочу удалить сообщение, но пальцы скользят по мокрому дисплею, потому что я плачу. Сенсор отказывается работать, когда мои слезы его безжалостно топят.

Бросаю телефон в сумку и усаживаюсь задницей на пол, утыкаясь лицом в колени.

Я не знаю, кто это делает и ради чего, но мне, черт возьми, страшно!

— Юленька, девочка моя, ну что с тобой происходит, золотая? — заботливые руки Марты Михайловны обнимают мое скукоженное тело. Она сидит рядом и прижимает к себе, словно родную дочь, гладит по спине, успокаивает.

Раскрываю объятия и прижимаюсь, чувствуя невыносимую потребность в жалости. Я вообще последнее время хочу обниматься. Хочу, чтобы обнимали.

Я хочу знать, что в этом чужом огромном городе без родителей, я хоть кому-то по-настоящему важна и нужна.

— Я — жалкая слабачка, — грубо стираю ладонями слезы с лица.

— А я не считаю, что слезы — это проявление слабости, — нежно улыбается Марта Михайловна. — Они, наоборот, доказывают, что у тебя есть душа и сердце. А это, поверь мне, сильные вещи.

В моей голове такой сумбур, что я не совсем понимаю, о чем говорит мой хореограф, но я постараюсь запомнить слова этой потрясающей женщины и подумать над ними потом, когда в моей жизни будет хотя бы какой-то намек на порядок.

— А знаешь, что нам с тобой нужно? — эмоции на лице Марты Михайловны реактивно меняются, превращая ее в хитрую затейницу. Я знаю этот загадочный прищур, говорящий, что скоро меня ждут либо плюшки, либо жесткие сухари! — Точнее тебе нужно!

Я орошаю нос, хорошенько отсмаркиваюсь и встаю с паркета, выжидающе разглядывая, как женщина идет в сторону двери.

— Тебе нужны эмоции! Другие! Новые! Танец — это что? — на ходу вещает Марта Михайловна. — Танец — это таинство, выражение чувств, страсти. Я давно не видела в тебе страсти, Юля! А кто может нам в этом помочь? — игриво подмигивает и выходит в общий коридор, откуда я слышу бодрое: «Молодой человек! Да-да, я к вам обращаюсь! Вы могли бы нам помочь?».

У меня такое ощущение, будто я попал не в учебное заведение, а за кулисы Филармонии, где перед началом концерта репетируют различные коллективы.

Из каждой двери доносятся звуки музыкальных инструментов, вокала или же топота ног. Под каждым лестничным пролетом кто-то распевается, а рядом херачит по тарелкам сосед, по коридорам носятся студенты в русских народных костюмах, а на подоконнике сидят полуголые девчонки в черных танцевальных купальниках и чешках.