Утыкаюсь в пиджак и когда чувствую, что мне позволяют, даю себе разрешение — плачь, Сурикова.

Реви, девочка…

Выплачь то, что держала. Это именно те слезы, которые непременно нужно выплакать, чтобы внутри все зажило.

— Погоди, приятель, — его рука меня покидает и пытается отстранить мое прилипшее тело. Я хватаю зубами лацкан пиджака, потому что меня нельзя сейчас трогать.

Только не отдавай меня ему обратно.

— Тише, тише, бедовая. Удостоверение только достану…

Ничего не хочу слышать…

Он копошится во внутреннем кармане пиджака, что-то быстро извлекает и я вновь чувствую руку на своем затылке.

— Пару минут, дружище.

Я не знаю и не слышу, что ему отвечают, я просто тихо ору, кашляю, плююсь и икаю.

— Ну всё, маленькая, всё… — сжимает затылок, а мне так больно, что хорошо.

Гладит по голове, прижимает ближе и дышит горячо-горячо в макушку.

Не отдавай…не отдавай…

Посади в свою потрясающую машину, включи своего любимого Маршала и делай, что хочешь.

Кто бы ты не был: адвокат, маньяк или убийца — мне плевать…

Роднее тебя сейчас нет…

Безопаснее тоже…

— Тшш… — шепчет. — Убью суку…

Убьет? Меня?

Да и пусть.

Лучше он, чем там…в камере с грязью…пусть лучше этими мягкими руками домашнего котика…

— Время… — слышу неуверенное сзади.

Неет! Нет!

Мой маньяк с трудом меня отдирает и удерживает за предплечья.

Кручу беспорядочно головой.

Никуда не пойду.

— Юля! — гаркает. — Ты едешь домой, ты в безопасности, — встряхивает за плечи.

— Ты меня слышишь? Юля!

Распахиваю глаза и смотрю в его сосредоточенное лицо.

Оно шарит по мне яростно, скручивая взглядом желудок и поднимая ворох мурашек.

Что он говорит? Я еду домой?

Киваю-киваю быстро.

Мой подбородок дрожит, а пальцам больно, это я так держусь за его рукава.

Отпускаю.

— Умница, — снимает с себя пиджак и набрасывает на мои голые плечи. Мое тело от соприкосновения с тёплой нагретой шелковой подкладкой вопит, что оно дома, а я вдыхаю такой знакомый и будоражащий запах мужчины. — Идем.

Ничего не помню и не соображаю, как оказываюсь на первом этаже контрольно-пропускного пункта, потому что мой маньяк везде сопровождает меня, а я лишь подписываю бумаги.

— Господи, Юленька, — прижимая ко рту ладони, ко мне мчится мама Матвея.

Она сама обнимает меня, о чем-то причитая.

Я неподвижна.

Просто смотрю в пол и грею руки в пиджаке.

Мне не хочется смотреть ей в глаза, которые сейчас полны слез и отчаяния.

Она ни в чем не виновата, но она породила человека, которого я в данную секунду ненавижу.

Она надолго прижимает меня к себе, и я ощущаю, как подрагивают ее плечи.

Она плачет.

А я уже нет.

Внутри пустота. Такая, которая приходит на место перенесённого стресса.

Опустошающая внутренняя тишина.

Свирская хочет разделить со мной свою боль, но я не принимаю ее.

Это больше не моя боль…

Ей страшно принять и понять, что ее единственный любимый сын сейчас там, среди преступников, и его кровь отравлена наркотическим ядом.

— Как ты, милая? — отстраняется и утирает носовым платком потекшую тушь.

Как?

Как человек, который побывал в канализации с крысами, гнилью и дерьмом.

Как человек, который ссал в баночку вместе с наркоманами.

Как человек, которого ударил ваш сын.

Как человек, который видел, как падает в пропасть личность, превращаясь в обезличенное существо.

Так как я себя чувствую?

Молчу.

Я поступаю, как неблагодарная сука, потому что, вытаскивая из задницы сына, она не забыла вытащить и меня.

Но сейчас во мне нет слов благодарности, я разбита и выжжена, поэтому ничего не сказав, обхожу Ирину Владимировну молча.

— Как же так, Юля? — хватает она меня за руку. — Ты знала, что с Матвеем беда и ничего не сделала? — взрывается Свирская. — Что же вы все натворили? — закрывает лицо руками, рыдая навзрыд. — Почему ты не сказала? Почему молчала, Юля?

— Доброе утро, — гремит голос маньяка, и я вижу перед собой его белоснежную спину. Он закрывает меня от Свирской.

А не надо!

Перестань меня спасать!

Меня, идиотку.

Она права.

Она сто тысяч раз права!

Я не сказала…

Я должна была ей рассказать…

— Романов Константин Николаевич, — представляется он.

Всё-таки Романов…

— Романов? Господи, как я рада вас видеть, — Ирина Владимировна переключает свое внимание на него, забывая о моем существовании. — Меня не пускают к моему мальчику, сделайте что-нибудь, — умоляет она.

Романов разворачивается ко мне и смотрит прямо, сердито…

— Иди, присядь. Я подойду через пару минут, — кивает на свободное синее пластиковое кресло у самого выхода.

Нужно просто вызвать такси и уехать из этого ада, но я послушно иду, сама не понимая, почему снова ему повинуюсь.

— Сейчас начнется допрос, на котором я буду присутствовать. Вашего мальчика никто не тронет, а завтра вы сможете его забрать, — доносится до меня четко поставленный голос Романова.

— Только завтра? — возмущаемся Свирская. — Вы же — лучший адвокат из тех, кого мне рекомендовали, так сделайте, чтобы моего мальчика отпустили прямо сейчас! — вызывающе требует женщина.

Все-таки адвокат…

Боже…ну и дура…какая непроходимая тупица.

— Ирина Владимировна, сейчас будут проводиться следственные мероприятия. И то, что я — лучший, как вам сообщили, не позволяет мне нарушить законодательство. Повлиять на процессуальные действия я не могу, но предотвратить ошибки и избежать последствия — в моей компетенции, — ровным, абсолютно невозмутимым тоном поясняет Романов. — Пока я буду доказывать, что ваш сын — не наркодилер… — Свирская с ужасом охает, — постарайтесь найти хорошую частную клинику по реабилитации наркозависимых.

Вижу, как снова глаза Ирины Владимировны наполняются океанами.

Ни одна в мире мать не заслуживает слышать фразу: «Найдите клинику для вашего сына-наркомана».

Боже…

Я никогда не видела ее такой беспомощной.

Всегда уверенная в себе железная Свирская, сейчас выглядит, как обессиленная старуха. Она молча проходит мимо, а я смотрю на мужчину, который тоже разглядывает меня. Проходится по своему пиджаку, по моим сваленным волосам, по опухшему лицу…

Никаких эмоций.

Кроме трех глубоких морщин…

— Мне нужно идти, — замолкает. Он меня остановил, чтобы сказать это? — Через дорогу стоит красная Мазда. В ней мой помощник Тимур. Он отвезет тебя домой.

Идиотизм в моей крови — порок врожденный.

Потому что я перехожу дорогу и сажусь в красную Мазду, вновь повинуясь.

*завали лопату — закрой рот, — тюремный жаргон.

**кишки — одежда, — тюремный жаргон.

Константин

— Может всё-таки я до шараги сгоняю? — спрашивает Тимур, разглядывая, как я подворачиваю рукава белой рубашки.

После долго продолжающейся непогоды на город резко опустилось тепло, изнуряя дичайшем испарением. Дышать нечем, но хотя бы подсушит дороги. Да и Марго наконец-то перестанет страдать и пилить меня за то, что притащил ее в столичные дожди, которые порядком достали ее в Питере.

— Я сам, Тимур. Хочу кое-что проверить, — поднимаю со стола первую попавшуюся бумагу и делаю вид, что внимательно изучаю ее.

Кайманов смеряет меня недоверчивым взглядом, пытаясь понять — в своем ли я уме или дуркую. Такой мелкосортной работой, как подготовка документации, сбор информации и характеристики подзащитного, всегда занимался мой помощник.

А сегодня в институт, где обучается малолетний наркушник, я собираюсь ехать сам, чтобы насобирать на него хотя бы крупицу положительной истории.