— Такую же херню несешь, — у меня яйца кипят и в крутую скоро сварятся, а она поговорить хочет.

— Дурак ты, Романов, — обижено отодвигается и колени острые руками обнимает.

Твою мать. «А я говорил, я говорил, — подзуживает внутренний дьявол. — Связался с малолеткой, вот теперь вытирай все ее сопли и загоны расхлёбывай. Плохо тебе жилось? Так будет еще херовее».

— Юль, ну ты чего? — подползаю к обиженке и на грудь голову ее бедовую себе укладываю. В трусах спокойно, как в морге. В груди буйно, как на ринге.

— Ты — слепой дурак, Романов, — шмыгает мне в пупок. Щекотно, пздц как, но буду терпеть. Ржать нельзя. А хочется.

— Я чего-то не разглядел? — не понимаю. Уж настолько облизал глазами ее всю, что пропустил-то?

Сурикова тяжело вздыхает и детским шепотом бубнит:

— Трусы с тыквами разглядел, а новый комплектик не заметил, — яростно бросает Цыганка. — Для тебя специально старалась, Константин Николаевич, — и подбородок воинственно задирает.

Комплект? Какой, к черту, комплект? Так в этом, что ли, дело? В куске прозрачной тряпки?

Отстраняю девчонку и ставлю на пол. Перед собой. Скольжу по тонкому телу, но ничего не вижу кроме желания: обладать, трогать, ласкать, чувствовать. Какой, к чертям, комплект? Я быть в ней хочу, с ней хочу и под собой хочу. Обнаженное тело видеть хочу, но в носочках, да.

Черт, я возможно не прав. Она услышать слова восхищения от меня хочет, а я ни разу не сказал ей ничего ласкового, упрямо повторяя разницу нашего положения, чтобы не забыла. Юлька всегда честна и открыта передо мной, о каждом чувстве трындит, не унимаясь. А я дистанцию чертову соблюдаю и за верёвочку постоянно дергаю, чтобы не забывалась. А ей слова нужны. Много слов, она же маленькая еще, не искушённая и чистая.

Не умею я, Юлька. Статьи рассказывать, правоту свою доказывать, практику судебную, терминология юридическая — легко в слова собирается, а чувства — не умею, слов таких не знаю.

— Ты прекрасна, как Афродита, — гребаный паровоз, Романов. Ну ты и дебил редкостный. Я даже в юношестве подобное дерьмо не выдавал.

— Не Клеопатра? — прищуривается мелкая.

Цокаю и качаю головой. Куда там до холодной, расчетливой, эгоистичной, сладострастной хищницы.

— Ну ладно, так тоже нравится, — улыбаясь, соглашается капризная бунтарка и вешается мне на шею. Ее мимика очень подвижна и отражает весь спектр меняющихся эмоций. Она быстро заводится, так же быстро останавливается.

Ее пальцы скользят по моим плечам, а я в губы впиваюсь, сжимая ее худенькую талию. Изящная тоненькая тростиночка, веточка, вибрирующая в моих руках. Я снова в полной готовности, и она чувствует это, постанывая горячим шепотом в шею.

Вновь тону в ярком топазе ее глаз и уплываю вместе с ней так далеко, что в голове начинают складываться слова в предложения, отнюдь не юридического содержания, и я хотел бы сказать, но что-то давящее в горле мешает. Пока мешает.

Момент, когда тело еще объято сонной негой, а мозг уже пробуждается, я ненавижу. Потому что чувствую, что спал бы еще, но мое подсознание работает гораздо лучше, чем я в последнее время, косяча, как бухой саксофонист в духовом оркестре. Я слышу звуки: копошения, шарканья, хлопок закрывающейся дверцы холодильника и удар чашки о стол.

Юлькина нога лежит на моем паху, а я ее локоть на моей шее. У меня затекло всё, но волнует сейчас меня не это. Какого черта происходит?

Разлепляю глаза и наблюдаю за голым мужским торсом, хозяйничающим в кухонной зоне. Мой нос начинает улавливать запахи, отчего желудок болезненно морщится. Жрать хочется страшно. Я не знаю, во сколько мы отключились, но забегов на длинные и короткие дистанции у нас было много. Честно, я не планировал оставаться на ночь, но силы покинули мое старое тело, и я издох.

Слежу за спиной высокого мужика. Какого хрена? Он двигается по кухне настолько привычно, что можно подумать, будто знает каждую вещь в этом пространстве и место ее нахождения. А он точно знает.

Не понял.

— Юлька, Юль, — пихаю обнаженную девчонку. Слава яйцам, прикрытые лежим. — Сурикова, — шёпотом гаркаю в ухо.

— М-м-м? — стонет и переворачивается на бок, попутно задевая мои аксессуары. Хочу взвыть, но стискиваю зубы и бросаю взгляд на мужика. Че за хрен?

— Юлька, у тебя дома голый мужик расхаживает, — пинаю соню в ребро.

— М-м-м… Это Тоха, — как само собой разумеющееся, сухо бросает Сурикова и сладко зевает.

Тоха… ну понятно. И сколько здесь таких Тох бывает?

— Мой брат, — добавляет.

А-а-а, ну отлично, че. Приятно познакомиться, блть.

— Ты не говорила, что у тебя есть брат, — упрекающе выплевываю и заглядываю под плед, выискивая трусы.

— Я предпочитаю забыть об этом неприятном факте, — снова зевает и откуда-то вытаскивает мои трусы. Радуюсь им, точно зарплате.

— Я всё слышу, — буркает мужик, не оборачиваясь. — Завтрак готов.

Шаркает босыми ногами и ушлепывает из комнаты, не глядя на нас.

Охренеть.

Чувствую себя подростком, кувыркающимся с девкой на родительской кровати, которого застукали предки. Я, конечно, не кисейная барышня, но черт, предупреждать надо, что в квартире мы не одни будем. Я знал, из досье, что у Суриковой есть брат, но никак не мог представить, что живут они вместе. Тотальное попадалово.

— Почему не сказала раньше? — выпрыгиваю из-под пледа и джинсы натягиваю. Я зол на нее. Нет, я в бешенстве. Ненавижу себя чувствовать так, как сейчас: гадливо и не уместно. Он чуть ли не в два раза младше меня, а тупым желторотиком себя ощущаю я.

— Я не ожидала, что Антон так рано придет, — Юлька садится на диване и тянет на себя покрывало, прикрывая наготу. Смотрю на часы в телефоне — 5.10 утра. Хера се рано. — Обычно по субботам он приходит часов в 7, - между прочим добавляет Юлька. — А нам надо было в мою комнату все-таки добраться. — Это уж точно. Тут согласен полностью, солнышко. — Завтракать будешь?

Да она издевается? Вместе с братцем.

Ага, сейчас, сяду, наверну… чего он там наваял? Бросаю взгляд на варочную поверхность, на которой дымится турка с кофе и противень с запеканкой. Твою мать. Когда он успел? Пока я голой жопой отсвечивал, Юлькин брательник тесто месил?

Охренеть, Романов, охренеть…

— Опаздываю. Проводи, — гневно бросаю и в сторону прихожей направляюсь. Сурикова оборачивается в плед и плетется за мной.

Пока обуваюсь, чувствую на себе ее взгляд. Поднимаю лицо и встречаюсь с ее смеющейся физиономией. Ну и чего ты ржешь, глупая?

— Романов, ты, как потаскун, сбегаешь! — хохочет зараза. — Расслабься. Иди поцелую, — вытягивает губы трубочкой.

Дет сад, ей-богу. Чмокаю в лоб и вылетаю пулей.

Выйдя из подъезда, делаю глубокий вдох, наполняя легкие ранней утренней свежестью. Тихо, безлюдно, сонно…

Запрыгиваю в салон и прикрываю глаза. Надо что-то решать. Пока мы вместе, то нужно о месте наших встреч позаботиться. Не дело по отелям шарахаться. У меня тоже, пока Рита в гостях, не вариант, у Юльки этот брательник странноватый ошивается… Квартиру что ли снять?

*Дженнифер Псаки — американский политический советник, директор по коммуникациям Белого дома.

В субботу и воскресенье с Костей мы не видимся. Я усиленно готовлюсь, потому что в понедельник у меня теоретический экзамен у Смелковского и, если я не получу допуск до практики, которая назначена на среду, мое лето можно будет смело отправлять в мусорное ведро. Ржавый гвоздь загоняет меня по пересдачам, а у меня на эти жаркие месяцы планируются не менее жаркие планы: вчера Романов предложил слетать вместе с ним и Ритой в отпуск на острова и так быстро в своей жизни я ни разу не соглашалась. Визжала, как поросенок, от радости! Мои мысли уже там, в уединенном бунгало под тропическими дождями и экзотическими запахами в обнимку с Костей. Эти фантазии мешают сосредоточиться на зубрежке ненавистного классического танца, и я злюсь. Злюсь и тоскую по Романову. Если я не вижу его в течение дня, у меня начинается ломка. Я должна знать, где он, с кем он и чем занят. Знаю, что это не нормально, так ведь и я не идеал. Меня всегда раздражала ревность Матвея, а сейчас раздражает, что ревную сама. Упоминание о Свирском содрогает мое тело мелкой дрожью. Наш последний разговор так и стоит в горле костью недосказанности и неопределённости.