А до того, как мы плюхнулись в изнеможении на скамейку под деревом, Бина водила нас по тропинкам большого двора, по которым гуляли шеренгами, парами и гурьбой компании пожилых мужчин в элегантных костюмах. Большинство были знакомы с Биной и кланялись. Она же представляла их нам весьма забавно. Например, так: «Это Иче. Он учился в „Реали“, но не доучился. А жаль, мог преподавать математику. Был послом в… — назывались весьма значимые страны мирового содружества. — А до того… О-го-го!.. Однажды его вывозили из нашего посольства в багажнике машины американского военного атташе».

Любезнейший Икс, похожий манерами на румынского актера времен немого кино, процитировал что-то по-русски из «Онегина» и исчез, послав нам из-под фигурных усиков целую охапку воздушных поцелуев с запахом одеколона «Олд спайс». Бина величаво кивнула. «Всегда был джокер, — пробормотала ему вслед. — Но талантлив. Руководит банком, им довольны. Кто бы мог подумать?» Следующий Икс оказывался боевым генералом в отставке или главой целой отрасли промышленности. Но по Бине, не заставь их нужда стать генералами, банкирами или государственными деятелями, из всех мог получиться толк. Они могли стать неплохими живописцами или очеркистами. Прозаиками. Пианистами. Артистами или историками.

— Послушай, — спросила я Бину, — а почему это все хотели быть не теми, кем стали?

— Наверное, потому, что стали не теми, кем хотели, — лениво отозвалась Бина. — Время было такое. Нужно было строить страну. И защищать.

В этот момент появился R. Он не был на тусовке с самого ее начала, а подошел позже.

— Дела, — развел руками, — дела! Говорили ли вы с хозяином?

Мы переглянулись. Бина растерянно провела рукой по лбу.

— Забыла, — вздохнула она.

— Можно пожать руку и на выходе, — согласился R. — А насчет того, что все они стали не теми, кем хотели, это, конечно, неправда. Ну, представь себе: тебе двадцать три года, ты командуешь полком или батальоном и строишь государство, а все евреи мира от самых ничтожных до самых знаменитых поклоняются тебе, потому что ты строишь и их государство тоже. При этом ты командуешь ими, а не они тобой. Из этого нельзя выйти, как из наскучившей роли. Кстати, ты знаешь стихи поэта Бориса Слуцкого? Вспомни, пожалуйста. Тебя могут об этом спросить.

Больница имени Шибы кишит народом. Это одна из самых больших и знаменитых больниц Израиля. Ее центральная многоэтажка почти не видна под грудой других зданий, расположившихся в полном беспорядке на сравнительно небольшой площади. Гранитные холлы многоэтажки громадны и неприветливы. Многочисленные лестницы бегут вверх и ведут вниз, материализуя сон Тевье-молочника. Лифты, простые, грузовые, шикарные и раздолбанные, несутся бесшумно или погромыхивая, спрятанные в стены или открытые взгляду невнимательного наблюдателя. А он, наблюдатель, тоже вынужден торопиться или делать вид, что торопится. Такая тут атмосфера.

Люди — персонал и больные тоже — не ходят, а носятся, расталкивая окружающих. Торгуют многочисленные кафе и лавочки. Толкотня в них, толкотня вокруг них, толкотня в коридорах, толкотня повсюду. И никто не может ответить на простой вопрос: кем был этот Шиба? Ну, тот, именем которого названа больница.

В рентгеновском отсеке сохранился небольшого размера портретик длинноносого тощего мужчины с редкими волосами и хитрыми глазами. Большой палец одной руки зажат в кулаке другой. Двенадцать опрошенных в белых, зеленых и голубоватых халатах один за другим совершенно одинаковым пожатием плеч дали понять, что мой вопрос глуп, неуместен. Ну, висит портретик. И что? Кто на нем? А кто его знает! Вам-то зачем это нужно знать?

Между тем, когда в марте 1972 года я впервые пришла в ту же больницу, которая называлась тогда просто «Тель-а-Шомер», человека на портрете не просто узнавали. Каждый встречный его оплакивал. Он ушел совсем недавно, в июле 1971-го, от сердечного приступа. Рассказывали, что, когда прихватывало сердце, прикрывал большой палец одной руки ладонью другой, как на фотографии в рентгеновском отделении. Тогда замирал говорок в палате, на заседании, в конференц-зале, и десятки или сотни влюбленных глаз напряженно следили за движениями ладоней. Они размыкались, и по помещению проносился вздох облегчения. Пронесло! Операций на сердечных сосудах тогда еще в Израиле не делали.

Хаим Шибер родился в 1908 году на Буковине, принадлежавшей Австро-Венгрии. Он был потомком знаменитой Ружинской хасидской династии, учился, как полагалось, в ешиве, но без труда сумел сдать экзамены за восьмой класс гимназии. С отличием ее окончив, молодой человек поступил на медфак, сначала в Черновцах, потом в Вене. Завершив медицинское образование в 1932 году, Хаим Шибер едет в Палестину.

То, что было потом, энциклопедия сжимает в один параграф: до 1936 года работал деревенским врачом, затем был принят в больницу «Бейлинсон». В 1942-м присоединился к «Бригаде», в 1947-м — к «Хагане». С 1948 по 1950 год был главвоенврачом ЦАХАЛа, потом стал директором Министерства здравоохранения, а в 1953 году ушел в «Тель-а-Шомер», став главврачом и оставив за собой должность завотделением. Одновременно являлся профессором Иерусалимского университета и содействовал открытию медфака в Тель-Авивском университете. В 1968 году получил Государственную премию Израиля за вклад в медицину. Все.

Больничная мифология с фактами не спорит. Она их поворачивает в правильном с ее точки зрения ракурсе. И я, попав в «Тель-а-Шомер», немедленно погрузилась с головой в этот поток сказаний. Меня приняли в бывшее отделение Шибы, поселили в его бывшем кабинете и разрешили рыться в книжном шкафу и письменном столе покойного, но с условием: возвращать каждую вещь ровно на то место, где она лежала.

Кабинет Шибы был мал и тесен. Кроме шкафа, набитого книгами и бумагами, в комнатке помещались стол со стулом и ветхий диванчик на трех ножках и двух кирпичиках. К кабинету прилегала лаборатория, в которой Шиба искал сам и заставлял молодых врачей искать под микроскопом живых амеб. Именно живых, потому что исключительно такие могли быть признаком болезни. А живыми их можно было увидеть только в особом приспособлении, которое согревало эти противные создания до температуры человеческого тела. Мертвая амеба не оживает при тридцати шести и шести градусах, а живая начинает трепыхаться. Откуда Шиба привез это приспособление, не знаю. Может, сам его и выдумал. Рассказывали, что он знал повадки амебы, как никто.

Невыносимая лабораторная вонь въелась в стены и мебель моего кабинета. Держать окно закрытым было бы глупо, если бы не коза. Она паслась под окном и любила заглядывать внутрь, лениво при этом бодая подоконник, под которым — с моей стороны — стоял письменный стол. Рядом с козой пасся бедуинский мальчик. Если окно было открыто, он часами сидел на подоконнике задом ко мне, все время норовя что-нибудь утащить: то ручку, то мои бутерброды. Вел ли он себя так с Шибой, сказать не могу.

Дуби Шабатон, старший врач отделения, по-детски влюбленный в Шибу и в память о нем, был приставлен следить за тем, чтобы я чего-нибудь не натворила, на врачей из СССР тут не полагались. Он и рассказал мне, откуда взялась коза. Когда была «цэна», то есть еду давали по карточкам, больные голодали. Шиба пошел к бедуинам, которых знал издавна, и предложил им пасти коз на больничной траве, которую все равно некому было косить. Но за пользование пастбищем бедуины должны были поставлять молоко, которым больница выпаивала дистрофиков.

А когда еды стало хватать, персонал потребовал убрать из больницы коз. Их стало слишком много, они бродили по дорожкам и мешали. Шиба снова пошел к бедуинским старейшинам, и им удалось договориться. В больнице оставили одну козу и при ней пастушка, которому Шиба платил за молоко ту же сумму, что и раньше, но из собственного кармана, и израильскими, а не иорданскими лирами. И наступил мир.

Я спросила, почему бедуинов просто не прогнали. «Нельзя так поступать с теми, кто оказал помощь», — произнес Дуби важно, явно цитируя своего учителя Шибу, каждое слово которого считал истиной в последней инстанции. Но в истории с конгрессом Дуби все же участвовал. Не помню, кто рассказал мне эту историю, он или кто-нибудь другой. Все тогда рассказывали друг другу о Шибе. Как он приходил по пятницам и субботам с пакетом под мышкой, а в пакете — шприцы, перчатки, еще что-то. Обходил больницу, отделение за отделением.