Биограф все же не решается полностью отринуть версию с матерью-субботницей, дочерью шведского графа, подцепившей мелитопольского меламеда почему-то в университете Вены, где ее превосходительство изучала медицину. Что делал в стенах этого заведения меламед, неясно. Другая версия, придуманная тоже самим Пеном, говорит о домработнице-нееврейке, якобы родившей от меламеда двух внебрачных детей и скоропостижно скончавшейся. Однако документы позволяют проф. Гальперин все же предположить, что Абраша рос дома при маме и папе, а ощущение раннего сиротства приобрел, глубоко вжившись в биографию любимого им поэта Лермонтова, который отвечает также и за Пятигорск. Что до деда-шведа, то фамилия Йенсен — это анаграмма фамилии Есенин, поэтического предтечи поэта. А Колыма, белые медведи и имя Александр позаимствованы у известного сиониста Александра Зайда, с которым Пен дружил и выпивал.
По поводу псевдонима мнения опять же расходятся. То ли это первая и последняя буквы от «Папликер-Штерн», то ли псевдоним старшего брата-революционера, то ли сокращение фамилии Пушкин, а возможно, все это вместе и разом. Ну а семилетнее бродяжничество, скорее всего, появилось под влиянием фильма «Путевка в жизнь».
В качестве примера того, как все это могло испечься в поэтической колбе на алхимическом атеноре символического мышления, приведу свидетельство одного из израильских друзей Пена по фамилии Саарони. Как-то вечером поэт рассказал ему, что в полдень того же дня он якобы несся без седла на породистом жеребце по улице Алленби, как некогда носился по сибирским просторам. Однако именно в это время дня Пен сидел рядом с Саарони в кинотеатре на улице Алленби, где крутили фильму с конными скачками.
Годам к семнадцати Пен оказался в Москве, куда переехала и его семья. Известно, что жил он то дома, то в гостях. А гостевал Пен якобы рядом с Есениным и Маяковским, высоко ценившими его стихи. Но почему-то ни Пена, ни Папликера, ни Штерна не видно ни на фотографиях тех лет, ни на афишах поэтических вечеров. Зато достоверно известно, что Пен обучал сионистов боксу. Был ли он сам сионистом, сказать трудно. Закончилась эта тренерская работа печально: молодой человек был арестован и в числе других сионистов выслан в Среднюю Азию.
Спасла его то ли Пешкова, являвшаяся главой русского отделения Красного Креста, то ли родная мать, знакомая со старым большевиком Сосновским, то ли судьба-злодейка, решившая послать внука шведского графа в Палестину против его воли. Правда, есть сведения, что сделал это сам внук, выкрав сертификат, предназначенный другому.
Как бы то ни было, попав в Палестину в 1927 году, молодой человек поначалу загорелся сионистской идеей и стал писать стихи на иврите, языке, который он, скорее всего, знал с детства. Напомним, что и дед, и отец поэта преподавали иврит, а отец даже писал на иврите стихи. Но Пен, поначалу вроде не отрицавший заведомого знания иврита, позже стал утверждать, что выучил язык уже находясь в Палестине.
В подражание любимому Маяковскому он занялся коммунистическим агитпропом, не возымевшим влияния на окружающих. А в перерывах писал лирику, превратившуюся в песни, любимые израильтянами по сей день. Затем он боролся с сионистами как коммунист и воевал с коммунистами за свободу творчества как свободомыслящий поэт, а главное — страдал от диабета и беспробудно пил.
Что до Ханы Ровиной — тут все четко, откровенно, просто и сурово. Родилась в 1893 году в местечке Березино под Минском. Мечтала стать воспитательницей в детском садике. В Киеве ее не прописали, поэтому пришлось поступить в Варшаве на учительский семинар для знающих иврит. Там Ровину и обнаружил Нахум Цемах, основатель первой «Габимы». Важнейшим фактором приглашения ее в театр было знание иврита. На актерский талант Хана не претендовала. В 1914 году она наконец согласилась выйти на сцену, но театр Цемаха вскоре прогорел. К тому же началась война. Ровина очутилась в Москве, как и Цемах. К ним присоединился Менахем Гнесин, и троица решила создать новую «Габиму».
Договор заключили по всем правилам, вписав пункт о том, что служение музам требует жертв, поэтому никто из создателей не волен вступать в брак. Договорившись о главном, послали Цемаха к Станиславскому. Цемах напомнил Константину Сергеевичу о долге российской культуры перед евреями, оставившими собственную культуру, чтобы трудиться на ниве русской, и потребовал возместить убытки. Станиславский усмехнулся и дал ивритскому театру в режиссеры своего ученика Вахтангова.
Именно в это время Константин Сергеевич переживал творческий кризис. Он перестал играть сам и повернул в режиссуре от символистской «Синей птицы» к реалистическому психологическому театру. Его ученик Вахтангов был талантлив, но склонен как раз к той линии экспериментального театра, от которой Станиславский отходил. Поэтому как назначение Вахтангова, так и отмеченная Цемахом грустно-саркастическая улыбка могли означать нечто иное, нежели недоверие к перспективам еврейского театра на иврите в городе, где этот язык знали единицы.
«Габима» стала одной из экспериментальных студий МХАТа. Постановки хвалили. А мистическая пьеса Ан-ского «Дибук», поставленная Вахтанговым на надрыве, изломе и крике, принесла Ровиной поначалу российскую, а затем и мировую известность.
Но это не значит, что «Габима» презрела знаменитую систему Станиславского. Ни в Москве, ни потом в Тель-Авиве. Напротив. Как-то я сидела в модном в восьмидесятых годах кафе «Габимы» и внимательно прислушивалась к громкому разговору за соседним столиком. Старый актер «Габимы» Шломо Бар-Шавит наставлял молодых в системе Станиславского. «По этой системе, — говорил он, высоко подняв указательный палец, — нужно не только играть, но и жить. Что бы вы ни делали, продумайте свою роль, вживитесь в нее и играйте ее до конца. Живите, как в театре, и играйте, как в жизни!» Если бы я вмешалась, предположив, что Бар-Шавит говорит скорее об эстетстве, меня бы не поняли, но немедленно поставили на место. О «системе» в стенах «Габимы» по сей день разрешается говорить только хорошо.
В «Дибуке» Ровина играла Лею, невесту, в которую вселился злой дух. Она вовсе не должна была играть эту роль и не претендовала на нее. Но Шошана Авивит, кладезь таланта и красоты, вдруг ушла из труппы в самом разгаре репетиций. Огорченный Вахтангов окинул труппу взором, после чего сказал: «Пусть попробует она!» — и показал на Ровину, занятую в эпизодической роли. Так она стала ивритской Сарой Бернар. Замуж она все же вышла, несмотря на запрещающий пункт договора. За Галеви, артиста труппы. И вскоре изменила ему со знаменитым мхатовцем Леонидовым. Галеви уехал в Палестину. Ровина осталась в Москве. Вскоре они развелись.
А в 1928-м Ровина уговорила большую часть «Габимы», гастролировавшей в США, не возвращаться в Москву, где у театра все равно не было будущего из-за проделок Евсекции, и переселиться в Палестину. Так появилась палестинская «Габима», которая с созданием Израиля стала национальным театром.
Трудно себе представить, что Пен, очевидно все же знавший иврит с детства и, по его собственным утверждениям, вертевшийся в свите Есенина, порой обеспечивая последнему рубль на опохмел, не посещал закулисье «Габимы». Так же трудно представить себе, что Ровина, одна из основательниц «Габимы», ставшая примадонной и любовницей самого Леонидова, станет обращать внимание на мальчишку-боксера, сочиняющего стишки. Да и разница в возрасте между ними была лет пятнадцать, не меньше. Так что можно предположить, что в Москве они знакомы не были, но слышать друг о друге могли. Зато в Тель-Авиве тридцатых годов Пен уже был общественной фигурой. К тому же у них было много общего во взглядах на мир, на себя и на искусство.
Пена описывают как сказочного принца, обладавшего неотразимым обаянием. На сохранившихся фотографиях он и впрямь очень хорош собой. Красив лицом, белозуб, высок, широк в плечах, силен и мужествен. Девицы должны были сходить с ума, и они сходили. Но он еще в Москве полюбил юную красавицу Бэллу Дон. Она не хотела выходить за него ни там, ни потом, в Палестине. Пен грозил ей самоубийством и даже выстрелил в себя, соврав потом, что это сделали арабы. За вранье и самострел его выгнали из кибуца, зато Бэлла не устояла. В 1928-м у четы Пен родилась дочь Зрубавела, а в 1931 году появился сын Адам. Мальчик умер в тот же год, и Пен начал пить. Было ему примерно 25 лет.
