Но хватит об этом. Признаюсь, я сам с удивлением открываю, какими «сильными характерами» обладали мои детские идолы, с удивлением узнаю, что это были деловые люди, интересовавшиеся аграрной реформой, военной стратегией, парусными гонками, охотой, политическими интригами, археологией, символизмом и тому подобным. Просто поражаешься, когда читаешь, что любимый девиз Хенти звучал так: «Бог, Государь и Народ». Какой контраст с характерами, повлиявшими на меня позднее, среди которых было много «патологических» или, как сказал бы Макс Нордау{82}, «дегенеративных». Даже дорогого старину Уолта, подлинного сына природы, изучают теперь с его «патологической» стороны. Слова Фенна, что «невротическое и Хенти были далеки друг от друга, как два полюса», сейчас звучат для меня почти комично. В эпоху Хенти не знали даже такого слова — «невротический». Гамсун любил щегольнуть словом «неврастенический». Сегодня скажут — «психопатический» или же «шизофренический». Сегодня! Кто сегодня пишет для мальчишек? Я имею в виду, серьезно. Чем только они питаются, сегодняшние юнцы? Вопрос чрезвычайно интересный…
Вчера ночью мне никак не удавалось заснуть. Это часто случается со мной с тех пор, как я начал эту книгу. Причина проста: меня затопляет такое половодье материала и выбор настолько велик, что мне трудно решить, о чем не писать. Все кажется насущным. К чему бы я ни прикоснулся, все напоминает мне о неисчерпаемом потоке плодотворных влияний, сформировавших мое интеллектуальное бытие. Перечитывая ту или иную книгу, я думаю о времени, месте и обстоятельствах, которые хорошо были известны моим прежним «я». Конрад где-то сказал, что писатель начинает жить лишь после того, как начал писать. Это верно лишь отчасти. Я понимаю, что он имеет в виду, но все же: жизнь творца — это не единственная и, возможно, не самая интересная жизнь из тех, которые проживает человек. Есть время для игры и время для работы, время для творчества и время для праздных размышлений. И есть время, в своем роде тоже славное, когда почти перестаешь существовать, когда ощущаешь полную пустоту. Я имею в виду время, когда скука кажется истинной материей жизни.
Говоря чуть раньше о Бессмертной Цементной Компании, я вспомнил удивительных людей, работавших со мной в офисе на Броуд-стрит, 30, Нью-Йорк. Внезапно меня так одолели воспоминания, что я, схватив записную книжку, стал заносить в нее имена и связанные с ними самые малозначительные обстоятельства. Всех их я вижу ясно и отчетливо: Эдди Ринка, Джимми Тирни, Роджера Уэлса, Фрэнка Сэлинджера, Рея Уэцлера, Фрэнка Маккенну, мистера Блела (в высшей степени мне противного), Барни — ни то ни сё (скорее мышь, чем человек), вице-президента Наварро, которого мы встречали, лишь когда шли в лабораторию, Тальяферро — вспыльчивого южанина из Виргинии, по двадцать раз на дню оравшего в телефонную трубку: «Не Тальяферро, а Толливер!» Но задерживается память моя на парне, о котором я не вспомнил ни разу с тех пор, как ушел из компании — в двадцать один год. Его звали Гарольд Стрит. Мы были хорошими приятелями. В краткой записи под его именем я сделал пометку — для порядка! — «выходные дни». Именно эта ассоциация связывает нас — воспоминание о свободных, праздных, счастливых днях, проведенных вместе с ним в пригороде под названием Ямайка. Вероятно, у нас было нечто общее — но что именно, вспомнить не могу. Точно знаю, что он не интересовался книгами или велосипедными прогулками, которыми так увлекался я. Хотелось бы мне увидеть вновь просторный, покосившийся, зловещего вида и несколько поблекший особняк, где он жил вместе с бабушкой, а день пролетал, словно во сне. Совершенно не помню, о чем мы говорили и как проводили время. Но что пребывание в этой тихой и мрачной атмосфере проливало бальзам на мою душу, помню отчетливо. Подозреваю, что я завидовал его спокойной жизни. Сколько мне помнится, у него не было никаких проблем. И это казалось мне очень странным — потому что меня проблемы осаждали со всех сторон. Гарольд был одним из тех спокойных, степенных и уравновешенных молодых людей, которые чувствуют себя в мире комфортно, умеют приспосабливаться, легко избегают страданий и горестей. Именно это и влекло меня к нему. Более глубокие причины этого влечения я обязательно исследую, когда вплотную займусь этим периодом — в романе «Нексус», к которому, как вы знаете, я еще даже не приступал. Впрочем, хватит говорить об этих «праздных» временах, когда мы, к счастью для себя, не задаемся вопросом, кто мы такие, — и еще меньше вопросом, что собираемся делать в жизни. Одно я знаю точно: это была прелюдия моего разрыва с семьей, разрыва с рутинной работой в офисе — мною овладела страсть к путешествиям, и вскоре я сказал «прощайте» как друзьям, так и семье, а затем отправился на Золотой Запад (не золотоискателей, а, скорее, Пуччини). «Больше никаких книг! — поклялся я себе. — С интеллектуальной жизнью покончено». Однако на фруктовом ранчо в Хула-Виста, Калифорния, я подружился не с кем-нибудь, а с этим ковбоем Биллом Парром из Монтаны, у которого был зуд к чтению, и после работы мы подолгу гуляли с ним, обсуждая наших любимых писателей. И именно из-за привязанности к Биллу Парру я встретился с Эммой Голдман в Сан-Диего и вопреки собственным намерениям вновь погрузился в мир книг — прежде всего через Ницше, за которым последовали Бакунин, Кропоткин, Мост, Стриндберг, Ибсен и все прочие знаменитые европейские драматурги. Вот так оно и крутится, колесо судьбы!
Вчера ночью я так и не смог заснуть. Читал еще одного из старых моих любимцев — Эдгара Солтуса{83}, американского писателя, о котором вы, возможно, никогда не слышали. Читал я «Императорский пурпур» — одну из тех книг, что дали мне некоторое понятие о «стиле». А позапрошлой ночью я закончил биографию Генриха Шлимана, написанную Эмилем Людвигом. От этой книги голова у меня просто пошла кругом, ибо почти невозможно поверить в то, что совершил этот человек на протяжении всего одной жизни. Да, я знаю о Юлии Цезаре, Ганнибале, Александре, Наполеоне, Томасе Эдисоне, Рене Кайе (открывшего Тимбукту), Ганди и множестве других «деятельных» людей. Все они прожили невероятную жизнь. Но этот человек! Подумайте сами, приказчик в бакалейной лавке, который стал крупным торговцем, выучил «попутно» восемнадцать языков, причем свободно говорил и писал на всех, всю жизнь вел обширную корреспонденцию — и оставил собственноручные копии каждого своего письма! Человек, который начал свою карьеру в России, превратился в импортера и экспортера, всю жизнь путешествовал в самые отдаленные места, неукоснительно вставал в четыре утра, отправлялся верхом к морю (в Фалероне), где купался летом и зимой, затем работал в конторе или на раскопках, прерываясь на второй завтрак в восемь часов, который постоянно перечитывал Гомера, а к концу жизни отказался разговаривать с женой на новогреческом, настаивая на использовании языка гомеровской эпохи, человек, который любому посылал свои письма на его родном языке, откопал величайшие в мире сокровища и т. д. и т. п. Скажите, как можно отложить в сторону подобную книгу и спокойно заснуть? Порядок, дисциплина, трезвость, настойчивость, упрямство, властность — о, это был истинный немец! И этот же человек стал гражданином Соединенных Штатов, избрав местом своего жительства Сан-Франциско, а позднее Индианаполис. Несомненный космополит — и при этом немец до мозга костей. Сердцем грек и все же тевтон. Более интересного человека трудно себе представить. Это он обнаружил руины Трои, Тира, Микен и многих других городов — и едва не побил сэра Артура Эванса с лабиринтом Минотавра. Проиграл только потому, что крестьянин, готовый продать ему участок, где находился Кносс, солгал ему о числе оливковых деревьев, бывших в его собственности. 888 вместо 2500. Что за человек! Я буквально набросился на его увесистые тома о Трое и Микенах — прочел автобиографические заметки, которые он включил в один из них. А уж затем я решился на книгу Людвига{84}, чтобы получить полное представление о Шлимане.
