«Думаю, что я прав, — утверждает Хаггард, — когда говорю, что никому еще не удавалось написать по-настоящему первоклассный роман, целиком посвященный, например, совершенно чуждой жизни другого мира или планеты, с которыми человеческие существа, по всей вероятности, не имеют никакого контакта».

Верно это или нет, но нельзя тем не менее отрицать: некоторые авторы до такой степени используют воображение, что реальности этого, нашего мира кажутся невероятными. Возможно, нет необходимости посещать отдаленные миры, чтобы усвоить основополагающие истины вселенной или понять ее устройство и способ существования. Книги, которые не принадлежат к великой литературе, книги, которые не отличаются «совершенным стилем», часто подводят нас ближе к тайне жизни. Фундаментальный опыт человека и его «неизменная» природа показываются в них совершенно иначе, чем в сочинениях писателей-классиков. В них говорится о том общем достоянии, что связывает нас не только друг с другом, но также и с Богом. В них утверждается, что человек — это неотъемлемая часть вселенной, а не «шутка творения». В них о человеке говорится так, словно именно ему дано открыть Творца. Они соединяют судьбу человека с судьбой любого творения, и человек в них не является жертвой рока или «объектом искупления». Прославляя человека, они прославляют вселенную во всей ее полноте. Стиль их может быть не совершенен, как я уже отметил. Они интересны не языком своим, а главной темой — концепцией своей, а не выражающими ее мыслями. В результате они часто кажутся плохо написанными, смешными и почти карикатурными. Нет ничего проще, как насмехаться над стремлением к возвышенному. Не забудем, что это стремление иногда скрыто или замаскировано — а часто и сам автор не сознает, что именно он ищет или пытается выразить в завуалированной форме.

Что же является главной темой этих презираемых книг? Если говорить коротко, это паутина жизни и смерти; поиск идентичности через драматическое ее формирование; ужасы инициации; соблазны неописуемых видений; путь к приятию мира; исправление тварного мира и преобразование Природы; конечная потеря памяти — в Боге. В ткань подобных книг вплетено все, что есть символического и нетленного — не звезды и планеты, а бездны между ними; не другие миры и их вероятные фантастические обитатели, а ведущие к ним лестницы; не законы и принципы, а вечно разворачивающиеся циклы, движущиеся круги творения и составляющие их иерархии.

Что же касается драмы, которая одушевляет эти книги, то она не имеет никакого отношения к столкновению индивидуума и общества, никакого отношения к «борьбе за кусок хлеба» и в конечном счете никакого отношения даже к противостоянию добра и зла. Она имеет отношение к свободе. Ибо ни одной строки не написали бы авторы, о которых я думаю, если бы человек когда-либо сумел познать свободу или хотя бы то, что под ней подразумевается. Здесь истина и свобода являются синонимами. В этих книгах драма начинается лишь тогда, когда человек по собственной воле открывает глаза. Этот акт — единственный, о котором можно сказать, что он имеет героическое значение — вытесняет на задний план весь шум и ярость исторической материи. Будучи скован извне, человек получает наконец возможность заглянуть в свою душу с уверенностью и достоинством. Перестав смотреть на жизнь с плоскости мира, человек перестает быть жертвой случая или обстоятельств: он «выбирает» свое собственное видение и соединяется с воображением. С этого момента начинается его странствие: все предыдущие путешествия были всего лишь плаванием по кругу.

Названия этих драгоценных книг?

Я отвечу вам словами Гурджиева^{59}, как их передает Успенский: «Если вы поняли все, что прочли в своей жизни, вы всегда будете знать, к чему стремитесь»[88].

Это утверждение принадлежит к числу тех, над которыми следует размышлять постоянно. В нем выражено истинное отношение между книгами и жизнью. Оно учит, как нужно читать. Оно доказывает — по крайней мере мне-то, что я повторял много раз, не боясь насмешек, а именно: в чтении мы находим радость подтверждения, и в этом заключается наше последнее открытие о книгах. Что же касается истинного чтения, которое не кончается никогда, то материалом для него служит все: травинка, цветок, лошадиное копыто, глаза изумленного или ликующего ребенка, лик настоящего воина, форма пирамиды или же безмятежность, запечатленная в любой статуе Будды. Если способность задавать вопросы не умерла, если чувство удивления не подверглось атрофии, если сохранилась подлинная жажда, а не просто желание или вожделение, человек не может не читать на протяжении всей жизни. И вселенная может тогда стать для него открытой книгой.

Это радостное чтение жизни или книг вовсе не означает ослабления критического восприятия. Напротив. Если полностью отдаешься автору или Автору с большой буквы, то способность к критическому восприятию достигает высших пределов. Понося последними словами так называемую «конструктивную» литературную критику, Поуис пишет так:

«О, эта „конструктивность“! Именем тайны гения спрашиваю вас, может ли критика быть чем-либо иным, как не идолопоклонством, благоговением, преображением, любовной страстью?»[89]

Снова и снова тревожащий перст касается самого сокровенного нашего «я» — не ради предостережения, а ради любви. Письмена на стене не являются тайной или угрозой для того, кто способен истолковать их. Стены рушатся, а вместе с ними наши страхи и предубеждения. Но последняя стена, которую необходимо обрушить, — это стена, ограничивающая наше «я». Кто не читает глазами своего «я», тот не читает вовсе. Внутренний взгляд проникает сквозь все стены, расшифровывает все рукописи, передает все «послания». Это взгляд не читающий или оценивающий, а взгляд одушевляющий. Он не получает свет извне, а сам излучает свет. Свет и радость. Светом и радостью делается доступным мир, познающий самого себя как неизбывную красоту и бесконечное творение.

КТО-ТО СКАЗАЛ, ЧТО «МИР ТАК И НЕ УЗНАЛ СВОИХ ВЕЛИЧАЙШИХ людей». Если бы мы знали их жизнь и деяния, то могли бы получить «истинную биографии Бога на земле».

Рядом с вдохновенными писаниями, которых существует великое множество, бледнеют творения поэтов. Сначала идут боги, затем герои (воплощающие миф), затем провидцы и пророки, а уже затем поэты. Назначение поэтов — возрождать величие и блеск вечно обновляющегося прошлого. Поэт ощущает почти невыносимое чувство громадной утраты, поразившей человечество. Ему «магия слов» сообщает нечто такое, чего совершенно не слышит обычный человек. Даже будучи узником породившего его окружения, реальной своей страной он считает ту, где не ступала нога обычного человека, который самим рождением своим, кажется, отлучен от нее. Поэт обретает бессмертие благодаря нерушимой верности Источнику, из которого он черпает свое вдохновение. Послушаем, что говорит Пико делла Мирандола^{60}:

«В центр мира, — сказал Творец Адаму, — я поставил тебя, дабы легче тебе было озирать все вокруг и видеть все, что существует. Я создал тебя существом не небесным и не земным, не смертным и не бессмертным, дабы творил ты себя по воле и по разумению своему, и не можешь ты превратиться в животное, и через себя самого родишься вновь, дабы стать подобным Богу…»

Не в этом ли суть и цель человеческого существования? В центр мира поставил Творец человека. «Антропоцентрическая» точка зрения, скажут наши унылые ученые люди. Озираясь вокруг себя, видят они только тлен. Для них жизнь — это история, рассказанная глупцом и лишенная смысла. Если мы последуем за их размышлениями до конца, то признаем, что истинная суть нашей матери-Земли есть небытие. Вырвав из космоса дух, они в конечном счете сумели уничтожить саму почву, на которой стоят — цельную материю. Они говорят с нами сквозь пустоту своих гипотез и предположений. Никогда им не понять, что «мир — это обобщенная форма духа, его символическое изображение»[90]. Хотя они и говорят, что «у каждой скалы есть история, запечатленная на ее изборожденном морщинами и иссушенном ветрами лице», но сами отказываются читать написанное — и противопоставляют свои жалкие рассказы о творении мифам и легендам, в которых живут истина и реальность. Они откровенно кичатся знаками и символами своей жреческой касты, но не могут скрыть тревоги, когда слышат, что высшая порода людей и высший порядок цивилизации переживали расцвет как недавно, так и сто тысяч лет назад. Когда речь шла о человеке, древние признавали за ним большую древность, больший ум и большее понимание, чем это делают наши маловеры, тщеславие которых находит опору в претенциозной учености.