И шепните мне, зрящие не здесь, но — в тридесятую ночь, кто с ним — сейчас? Его случайное чадо нескольких лет, наряженное — в банты, в белое с бутоньеркой в три зеленых мазка — для священных минут бытия? Не подозревающее, что счастье не вечно, полагая: если сбалтывается в счастье лишь по исчезновении, почему — не вечно? Простыв тоской, принимая подношение в нержавстали, когда в доме и ложки, и ножи, и прочие вспоможения — серебро, фамильные вензеля, и не удостаивая дарителя — прозрением… Или enfant terrible, дитя-дикарь, всякий раз с новой силой уносящее себя через горы и топи — от врачебных шпателей, влагающих в горло немоту, от кривошипно-шатунного ада паровозов — вращаемых по боку алых «О»: окровавленный четырежды рев — и от рушащейся на головы черной лепнины дыма… Или по персоналиям: от продавцов и капельдинеров, сброшюровавших мои пришествия и торгующих прогнозом… от спорадичности боковых обводов, разящих — несобранностью… от оград весны и осени, чьи прутья запрудил учащенный лом кустов… Далее — везде, слаженно и оперативно унося себя по частям — в авоське из рвущихся капилляров… роняя фрагменты: детство, отрочество — на подстеленные страницы… швыряя за собой зеркала и расчески: непролазное. Или автор мемуара: тайны — в картинках… пусть скрытность переживают субмарины. И какое сейчас — на перекрестке? Время объявленное — или известное узким лицам, и что заслуживает продолжения? Вечер конца столетия, что разверст меж человеками преткновения — и порывами южного счастья, и насыщенность стен — новой огненной буквой… Большегрузные горизонтали песнопений и пурпура, поднимаясь все выше, засмолив швы прагорода и проголубизны… Или — этот дунаевский дымок от папиросы взвивается и тает… лето благоуханных, взопревших в ампире пятидесятых, в золотом крапе жуков и румбов — с липучек-галстуков растворенных в высях вождей, в полосатых маркизах, волнующих газированные лотки на велосипедных колесах… Цветущие густым марсом дубравы вещей, ввиду моей преуменьшенности — набранных врастяжку… Дубовый буфет, поднимающий плесами полдня — на бечеве или расплетающемся луче — хлебово яликов, ящиков и блещущих пронырливостью ленточных дверей… Диваны-триптихи: царственное центральное тело и две проекции — в голодные годы, деклассированные и мутирующие в этажерки — предлагая спички и сад фарфоровых зверей или приключения седоков: фотокомиксы, оркестрованные зубчатыми раструбами улыбок… Сияние Фавора или Москвы — в версиях флакон и открытая почтовая радость… Диваны-колесницы, запряженные отрезанными от отступления львиными головами, угрызающими — бронзовые круги своя, переигрывая не мускулами, но бликами — с голландкой-печью. Продажный маятник — вихрь деревянно-веревочного седла в портале меж комнат, сдавая комнату за комнатой… Вороньи тарелки с карканьем политбюро и персональные горшки — от крупных нержавеющих форм до фаянсовых миниатюр, к этим — букварь от соседских наследников… А также: равнины письменного стола — горящие вдали плошки чернильниц, опушенное оборванными письменами и укачивающее пресс-папье. Обметанное тронным снежным вечером кресло с дымком голубоватым, дымком от папиросы… И от нижних до верхних створов воздухов, покрывая друг друга рябью, — мухи-цокотухи, пауки, тараканы, мыши, мурластые птицы и муравленные юностью фавориты военных тайн и их команды, похваляясь усами, хвостами, рогами, золотыми руками, золотыми фаллосами… летчики-пилоты, бомбы-самолеты, вот и улетели вы в дальний путь. Вы когда вернетесь, я не знаю, скоро ли, только возвращайтесь хоть когда-нибудь… Эта прекрасная роспись на потолке: прекрасные избиения отроков, белила непорочности, упорство, пузырясь под штыком дождя… регулярно проливаемые лужи зари… И прочие книгоноши.

Но ничто так не сулит мне пятидесятые, как фарфоровые флора и фауна зимних сумерек, сходящиеся по стланику вырванных с корнем дымов — к дымящей реке ностальгии, моющей свою золотую бузу — в черных жилах, в отяжелевших до низости решетках крон. И по теченью перешнурованы в длинношеих стерхов метелей — плещущие надорвавшимся корсетным шнуром березы, и ввинчены в стеклярус инея лиственницы, тающим движеньем — сея головокруженье, и чахоточные рябины в кровавом кашле… И бденья, и рденья в разломах сумрака: кровавая требуха охоты, снежные перья, хрусткая падаль теней… возможны — забранные в козлищ кусты, обхватив костлявыми пальцами головы в сальных кубанках и раскачиваясь… Проталины зари — или фрагменты почти светоликих отроков из той росписи… Величие и зажиточность сумрака, заигравшего, точнее — перекусившего реку… имперские липы и тополя, что восходят сквозь грузные железа арочных сводов — к торжественным подземельным сводам метро, и к низким звездам — рубиновым, каменным.

Из многих тут и там натешивших и нагревших меня домов мой настоящий восходит — не к скользящему месту (землеотвод, башня воздуха и праведности, узурпировавший их камень, узурпированный — грудой), но мостится на склоне времени. И самый мой несомненный — склонение пятидесятых, потому-то я и сбиваюсь — в блудные дочери, ища возвратиться — по дорогам, заискивающим пред местом.

Итак, пользуясь нашим множественным присутствием, мы что-то сообщали друг другу или urbi et orbi… Кто сказал — счастье? Меня неукротимо утомляют чада — что, возможно, я вдохнула — от спутника. Обрывки разноязычных речей — асинхронным городам: инспирировать недоставшее пространство — понтонные переправы меж перекрестками… либо я и все, видимое мной и захваченное — где ослаблено поступательностью… либо — мой невидимый сопровождающий из крылатых долины ада… и раз его присутствие ослепляет, я сосредоточена — на более достоверном круге: счастье слепоты — или существования в нижних слоях, в уровне рук — манипуляции, волшба, дары!

Но мистерия Велосипед. В сухостое неплодных дверей, в расселинах плотных недолетов — плотогон, или Гость с лучшими золотой и фарфоровой улыбками. И цари, и пророки мечтали увидеть — что видите вы, и — не увидели… не считая лазурной конструкции в нижнем углу, возможно в руке Невидимого — эта схвачена мною сразу. Как старомодна! Каков гегемон — против от неглубокого и заигравшего остроту трапезного средства. Пилотируемые отныне мной — эти сумасбродства! Раскосое, цепенящее лезвие руля… Три колеса-циферблата массированных стрел или мышьих хвостов, разбивших собственное число… Кошель с превратными ключами — при пущенном на стебле седле, небезынтересный пост… Органика коловращения, выборка челночного… Зигзаг рамы — над зажевавшей себя змеей или вечно сползающей цепью, за которой и я сползаю — в шипящее запустение: натянуть тугую — на две зубчатые звезды мне с тем полом и возрастом не с руки, а даритель уже невидим… в цепную реакцию с ожиданием доброго самарянина, кто перебинтует уронившую себя и меня механику, польет елеем — и подбросит за унесшимся миром на дружке-осле. Каковой самарянин — или его сосед, еще добрее, — нашел в индексе моего странствия, что я должна обходиться — малым. Припустив за мной, не жалея стати: придержать за седло и ссадить меня — на два мышьих круга…

Вопрос искавшей меня с сообщением доверительницы, новой самарянки: но вы ведь помните, как он приехал на ваш день рождения и привез вам велосипед? — здесь центробежность гордости — в высоту дождя и вымываемой мольбами меж глин — не то бухты, не то попрошайки-ямы.

Оказывается, серебряная, воможно, как прах Самарии, дама — тоже мамина студентка, да-да, родная кафедра, но на курс моложе, чем он… введение кумиров: профессор и ваша мама, сначала они и были — вся кафедра… и под маминым водительством — летняя практика в Рубежном… амброзии, пальба веселий, священные перелески, заштуковавшие в круг священных животных молодости… во что бы мне обратить рубежный практикум? И как ни обернись — внезапный урон в цельности и последовательности натур… лейтмотив: но что-то произошло — и… есть доминантный эпизод, его насыщенная, несвертываемая мелодия. Соответственно реквизит: в прорехах стен — вид снаружи, вид из души — тихоходы-деревья, намекнув кружение улицы Розы в огненном мешке лета. И для записи ритма и глазомера — продольность и повторяемость окон, мотивов, причин… чин листвы — сбрасываем краплак красный и кадмий красно-лимонный как вызывающие верховные нерасположения и экспансию белого: уточнения седьмого дня октября, в чьей глубине — невостребованность дара, кощунственные отсрочки. Плюс указанная модель пятидесятых — педальная машина времени. Несмотря на нарезку кругов, доставившая меня из раннего, кубического периода — в поступательную сумятицу слов: несомненную дешифровку последней реки. Бега пегих вод в подпалинах и в тотальных яблоках… Бесчестный тотализатор — одной реке дали фору. Несущей бесчестье: пучеглазые яблоки. По крайней мере, мне очевидно: даритель — отец-Время. Или Гелиос — с одолжением отпрыскам колесницы.