Упругий, завинченный спешкой гражданин мечтал на бегу об автобусе, подвалившем к остановке вдали, и кричал мерцающему по краю очкарику:

— Одиннадцатый прямо идет или поворачивает?.. — и повышал голос и скорость слов: — Одиннадцатый… прямо… или налево?..

Очкарик вздрагивал и недоуменно смотрел на бегущего.

— Простите, вы что-то сказали? Мне?! — изумлялся очкарик, обходивший дебри нутра своего, бередя, напевая, разбойничая, — и вдруг насильственно выброшен на голый асфальт, высосан — шквалом улицы. И рассеянно оглядывался и задумчиво повторял: — Одиннадцатый? Ни больше ни меньше!

— Прямо или налево? — вопил бегущий, уже оглядываясь назад, и почти разрывался на неравные половины, чтоб младшая, урезанная до уха, заслушала очкового, а экспансивная крупная успела втереться в автобус.

— Одиннадцатый?.. — и очковый волынщик растерянно отирал притупившийся лоб. — Не помню… Вообще-то я никуда не езжу одиннадцатым маршрутом.

— Может, стоило сесть в одиннадцатый — и мир бы преобразился! — усмехнулась Эрна. — Ты встречал его со столичного поезда или с сельской электрички, забрызганной рогатыми ливнями и животными?

— С крыши товарняка!

Травы температурили и длинно откашливались на ветру сухим скрипом. Юноша Петр следил, как парашютировали в петунии две пчелы, и сравнивал с пикетом на кремовое пирожное, и мысленно переворачивал в славный гэг с летящим в физиономию тортом… хотя бы с десятком птифуров.

— Он мог вскочить в проходящий столичный — на неприметном полустанке. Стоянка — минута и сорок секунд у единственного перрона, обрывающегося под тамбуром второго вагона.

Нежная Эрна подтягивалась к самому уху Петра и спрашивала томным шепотом:

— Так он подобен научному работнику или деревенскому фофану?

— Зависит от твоих представлений о типажах, — смеялся юноша Петр. — От того, какие описания ты считаешь недурными.

Дева-серна досадовала.

— Если нам кого-нибудь поручают, могли бы уточнить — кого. Чтобы знать, как себя вести.

— Проверка на проницательность? — и Петр отделял от себя дымок и бросал в дальнюю урну, меняя ее на косматый увядшими стеблями баскетбольный венок. — Главное — чтобы угадать? Что ты знаешь в серьезном подходе к судьбе? Львица моего сердца ушла замуж за простого банкира, и теперь, если хочет купить диван, она твердо знает, как могучи его спина и бедра, где наколоты цветочки, а где — ее инициалы. И каждое утро обкладывается справочниками по дизайну и прайсами и прозванивает торговые точки, перечисляет желанное по всем подробностям и интересуется, нет ли — в тютельку, а если нет — когда?..

— Я все еще убеждена, что дело — диван. Хотя угадайка так себе, не будирует. Вот если бы в конце дня выяснилось, что он — сиротливый миллионер и присматривает себе хохотушку-вдову! Или вдруг — мой настоящий отец, а тот, кого я считала им до сих пор… Но завеса сброшена!

— Вижу, мамочка, для общего развития вы лопатили дамские романы с латинскими сериалами и хорошо подковались, — говорил юноша Петр. — Чтобы не провели, веди себя так, будто пред тобой — ряженный в нищего Сам. Удовольствуй, не жалей себя, стряпай ему котлетки! — и, сложив губы в ноль, выдувал прощание.

— А со всякой сковородой — как с живым существом… Главное, — поправляла Эрна юношу, уже вдогонку, — что тебе подсунули не прибой, а отбой, и время оцепенело и не притягивает события, но сносит — в марево. Как протиснуться меж пастью и пастью безжизненного? А после выканючить назад собственное утро — его мед, мирру и юное вино, и ликующий шум его площадей.

Женщина с черно-белым лицом, опершись на фонарный столб, всю себя отдавала вздохам и выдохам. Грудь ее всходила сосредоточенно высоко, живот раздувался, губы со всхлюпом заглатывали куски воздуха. В лице стояли дремучие, безразличные глаза. Возможно, и она была лишь видением пустыни.

Дева-невольница Эрна — на границе гостиной и коридора, светлой просеки, уводящей — к садам наслаждений, туда, где бушуют, попустительствуют, потакают и заговариваются… на камнях порога, с которого опасно сорваться, и чужестранец — в глубине обратного направления, где новое заложено и перезаложено в цепи букв, в переливы, а запьянцовские поденщики-пехотинцы уже собрали мостившие движение обеты и сложенные в подковы тени птиц, загладили колдобины и прикрыли колеи бородами дыма, и только — шелест терпения… Если вскоре Эрна загорится оповестить явившуюся из-за стены, что словарь той — узок и тесен, как горсть скупца, или слишком бесчестен грохотами, стремнинами и всем присборенным, запахнувшим в свою конституцию — мириады мелких мира сего, то недомогающая — несомненно, под гнетом журналистских кличей, а также помп и пипеток на ее внутренних реках — может фразировать, что попросту оперирует понятиями, собравшими славу, и, в отличие от Эрны, для нее не самое первое — принести живую копеечку… То есть бархатные петунии этого неповторимого дня, подчеркнет Эрна, сегодня — отчего-то особенно изнеженные и пурпурные, и лиловые сальвии, дети хорошей семьи Шафран, которая может их упустить, ведь растут не по дням, а по часам… Впрочем, и наше и ваше имена потерялись. Вероятно, здесь распоряжаются Неподготовленность и нищая соседка — Подозрительность, и сопутствуют чужестранцу, и свербят в его глазах пустой высью, и ничего не готовы уточнить, но желают нам проницательности. В конце концов все раскроется, грозно возгласит или не возгласит дева, и прослезимся над роковыми ошибками. И воцарятся уныние и хандра.

В гостиной тоже нет точности, стены отступают, теряются, а сердцевина — манеж пекла, колеблющиеся клети лучей и напирающий вещный ранг, и все наслаивается друг на друга и покрывает ход и бег. Мираж: не то поле подсолнухов, процветшее в скатерть-самобранку, не то действительный дастархан, обкусан по краям слепотой и покоит штиль, и на странной горизонтали смущают Эрну — составившие конфетницу нетвердые звери с улыбкой тумана — и похожи сразу на многих бестий: медвежьих и лисьих, и на зоологическое печенье, и на песочные куличи — подчеркнута готовность к съедению, хотя не ясно, кого и кем. А рядом — защипанный бликами цилиндр, но в этом пересыпается не время, а едкая стеклянная синева…

— Да будет с вами, — говорит Эрне чужестранец, — что шестьдесят второй год — это я. Тысяча девятьсот шестьдесят второй!..

Кроткая дева не против, конечно, оглушительное известие не откроет дорогу к радости и не успокоит песков, но, бесспорно, вычтет из пустыни щепотку пороха, к тому же что-то прокатывалось… Государство и дневное светило — снова я. Оспа, Гулливер и мадам Бовари — само собой. Леди Макбет, степной волк, хазарский словарь, отмщение…

— Я действительно был шестьдесят вторым годом! Увы, не дольше дня, — скромно признает чужестранец. — Зато самый первый день — шестьдесят второго! Самый полный и обнадеживающий. Я открыл год! Во Дворце пионеров две недели давали новогодние празднества, и наша театральная студия разыгрывалась и в чудесах, и в кознях. В финале на сцену опускалась на тросе картонная серебряная ракета — популярнейший реквизит, ведь накануне в космосе впервые взошел земной путник. Из ракеты являлся румяный школяр — Новый, 1962 год. Наш режиссер обернулся Дедом Морозом, а на роль шестьдесят второго года выбрал самого толстого студийца — меня. Кто обещал тучные, как я сам, нивы, приносящие из колоса — три противня пирожных: меренги, марципаны и сладчайшие, как яблоки моих щек, плоды, и кругом — тяжелое изобилие, и чтоб щедро поили землян виноградные лозы, и пели им птахи небесные, и чтоб нигде не нашлось печальных лиц…

Нежная дева рассеянна и отсылает взор блуждать по угловатым вкраплениям: грани престолов или загривки капителей — сомнительные приметы гостиной, и присматривать какой-нибудь колчан или пикнометры, чашки Петри с минутами или слезы Пьеро не мельче блюдца, чтоб случайно толкнуть гладь, расплескать в разбеги и прочерки. Тогда я, добавляет Эрна почти вслух, все возлюбленные великого Соблазнителя, поскольку душа моя сражена бессмертным навеки и преданно волочится — и за промельком его, и за музыкой бравады — и за отблеском часовой цепочки, за апогеем, и с готовностью вселяется то в одну избранницу, то в другую — по ширине прикосновенности… Или потому что пассии, как одна — красавицы, и в каждой я — все моложе. А войдя в глуховатое почетное эхо, встречу пейзаж, что размерен — кавалерственной высотой и гаммой, теплыми ложбинками, и протоптанным им атласом разлук, и щепотью его благовоний в воздухе — и врасту… Впрочем, Соблазнитель — тоже я.