Продолжение — в звездные начала… в курящиеся После Весны, кухни садов, тамаринд, базилик и прочий бадьян:

— Кто-то чувствует себя гласом — кровавых редутов репейных розанов и мириадов раскатавших язык консервных банок, посланцем осиротевших за фруктом выползков, и скелетов новогодних елок и берцовых огарков кресел…

Возможен простодушный спешащий, ибо уведомлен доброжелателем о неприглядном мелькании в улицах — носорогов, но успеет бросить в костры небес:

— Еще нажим — и занявшую вас мою кошелку стошнит листовками из авангардного спектакля о буревестниках. Делаем коллизию обитаемой — вводим неслабеющий город, разгоняем — до бурлящей. А кто сказал, что он капитан? Я, например, ни минуты не сомневаюсь: выходя из оргии, горлан не удержался на ногах и опрокинулся в чужой наряд. Машинально влетев — в самое ослепительное…

Но некоторые моты, любители швырять вдоль башмака — богатства выражений, иногда замечают, что часть их словесных фигур случайно совпала — с расстановкой фигур на перекрестке, с общей экспрессией места или с неизвестными формами жизни… во всяком случае, можно выбрать. В спохватившихся — быстроногая Мара, кто вдруг понимает, что, наметив истинный облик кричащего, точнее — глубину погружения в материал, обнаружила — сращение с предметом и многим знанием пригласила печали.

И темный охотник намерен перехватить проницательность.

— Капитан с вами как на духу — в белом мундире. Объявляет боевой статус в открытом письме на ваше имя. По-капитански прямолинейно! — говорил темный охотник. — Имеете причины, по которым хорошавчик не должен принять звание? Или нуждаетесь, чтобы то, что зрите, вам удостоверяли другие? Поддерживали ваши видения? — строго спрашивал темный.

— Знакомство по переписке. Вечная путаница пишущих — с писаными красавцами… — бормотала быстроногая Мара. — Капитаны перекрывают потребности общества и мой вкус. Я ем крайне мало. В сравнении с теми, кто ест — захватывающе…

Молодой субъект в красных чикчирах обходил уснувшего под стеной закатного бычка — смежившую фары малолитражку, и внезапно встречался с собой — в продернувшей бычье ухо серьге или в застарелом треугольнике бокового зеркала, и склонялся и скреплял треугольное сходство в верхнем и в нижнем регистре, извлекал узкий гребешок и причесывал стрелы-усы, реющие от копоти к красному зареву, и пускал по лицу стаю улыбок — приторно карамельных и бессердечных, превращая богатый рамой портрет — в девичий альбом и в боевой листок милицейского розыска.

— А может, ваша душа не готова поверить в капитана? Так обратитесь — к погрязшей в неверии своей душе… Разве не знаете, что капитан способен приплыть в любой день и час? — спрашивал темный охотник.

— Я верю, что представленный белый наряд засижен пальцами одной м-м… инженю, — не останавливаясь, говорила Мара. — Все, что считает своей собственностью, как собака, столбит на публике — свойским прихлопом и прихватом. Никакого пиетета — ни пред белыми одеждами, ни пред героями, хранящими их — на собственном теле. И вера моя не нуждается в опоре на многоглазых. Ни в снятии с сукна — печатей юности. Как и старинное мнение, что капитаны — ведут…

— А если этот выводит вас из праздника, где вы шалили вместе? — предполагал темный охотник. — Ваш обогнавший волну муж? Потянувшийся к неизведанным островам, пока домовитая вы полнили торбу — заботой о родичах, не прошедших меж вами — к дымящемуся? Я, например, не читаю, но копаюсь в саду и хожу на охоту. И мне ни к чему держать на вас — безвкусный постпакет. Я и ваши родные верим, что в сумочке — другие сувениры.

Быстроногая Мара рычала от возмущения и, не снижая ноги, спешно меняла версию.

— У меня на службе одна м-м… инженю выписывает журналы для возвышенных женщин. Оросите ваши возвышенности нотами нашего аромата, вслушайтесь в эту симфонию… Для заваривания каши возьмите наш элитный прибор с позолоченными ручками… Раскинулись на зеркальной бумаге с режущими краями, чтобы почитывающие отражались — в звездном составе фототелефонов, шейкеров, блендеров, несмываемых плееров, несгораемых шлемофонов. Шикарных не доверяют почтовым ящикам, их доставляет курьер. Нынче всюду требуют пропуск, причастность, отборочные туры… — говорила Мара. — Пожилой человек звонит м-м… упомянутой — из основы учреждения и радостно сообщает о прибытии ее любимых страниц… посеченных не осколками, но префиксами — супер, гипер и мега... Просит принять, заплатить и расписаться, но вахтер прищемил его рукав и садит динамику. Однако нежной подписчице трудно сойти со второго этажа, она бросает: «Это ваши проблемы, а я захвачена работой!» — и, бросив трубку, углубляется в туповатую компьютерную игру. Так что несчастный придумал трудиться в белом мундире, теперь его принимают за важную персону — и пропускают даже подобострастно.

Стожок черного тряпья, или титаническая собака-ньюфаундленд, присев при чьем-то крыльце, усердно выкладывала на нижней ступеньке макет египетской пирамиды. Хозяйка, поигрывая поводком-змейкой, окуривала свой резной профиль и, выдувая дым или тянучее «у», с хорошей артикуляцией говорила:

— Увлеклась, моя утя? Совсем закакалась, манюсечка? Правда, кайф?

— Моложавый обветренный волк в белом фасоне — старец, курьер? — и темный охотник щелкал языком и сдувал летучую мелочь ночи и ее зуммеры — со сменивших его рукава кубовых шпаг.

— Фельдъегерь. Но, зычно осев на троллейбусной пристани, формируется в капитана, — говорила быстроногая Мара. — От человека до капитана — одно суждение. Не вся прелесть жизни — в реализме.

Неизвестно, что глубже впутывается в сны неуместного брата — развернутые над ним перечисления слов, или зеленый шум, или растительный узор, но порой он вбрасывает — неконкретное участие.

— Лгунья! С кем вы разговариваете? — кричал говорящий во сне брат Сильвестр и не мог собрать из нагара стволов — ни значимую фигуру, ни компромиссную, и не отличал патронную ленту — от веток, копотливо заряженных листьями, юркнувшими от жара и мрака — в трубочки, и путал лядунку или ягдташ — со свежим гнездом, и пытался оглянуться, но прибравшие его серебряные круги оттягивали строптивого — в центр простывшего я. — Вы вступили в разговор с невидимыми силами? — взывал брат Сильвестр. — Я о вас тревожусь!

— Ну хорошо, курьер не он… не тот, кто представляется курьером, — на ходу говорила Мара. — Капитан скамьи и видов на лайнеры с поваленными мачтами. Молодая м-м… о которой я рассказала, терзает другого горемыку — застенчивый старикан, чуть что — пунцов, с неизменным внучатым ранцем и двумя авоськами — деревенскими кузинами. Не спрашиваю, чем наградили вас сад и лес — награды потеряются у меня за спиной.

— Мара, кому вы даете это сумасшедшее интервью?! Не вижу отважного! — кричал спящий брат Сильвестр. — Мы имеем только голос — или факт позабористей? Возможный голубой берет рекомендует быть начеку: к вам — десант падших с неба. Не преминет соблазнять!

— Кажется, капитан упустил последний борт, а с продвижением по дну у нас загустение, — говорил темный охотник. — Вы ведь не оставите мягкотелого, кому с таким энтузиазмом сопереживаете, даже если это не он?

Позади темного охотника волновались наплывы листьев, то зерна, то чернила и шорохи, а в разрывах носились дорожные вспышки — и обжигали тростевые руки кукольников в зеленых перчатках, щелкали фермуарами, сгоняя вниз — большие мужские, грузчицкие, и пропуская на холм — мельчающие, гладкие и плавные, они же — хлопотливые и мятущиеся, и выше в рост — двупалые детские, робкие и липкие… Возможны зарницы знамени на плече охотника и блеск присборенной завесы, обводящие стоика — пылкой каймой, и не упускали ни штыковую ветвь, ни узлы перевязей, ни эфесы.

— В бумагах, сложивших мой сак, есть чья-то запись о дикторе, — говорила Мара. — Однажды утром, сообщает безвестный пишущий, диктор поведал мне леденящую сказку… в моей жизни постоянно присутствует диктор, почти мой внутренний голос. Тысяча и одна вариация, как тьма переходит город, и каждая пядь выстаивает с ней один на один… Город той записи спешил заявить о своей непорочности — и, чтобы не сойтись и с тенью тени, нарядился в снежное… как этот крикун, — уточняла Мара. — Суетился, покрывал свои улицы белизной снова и снова, метелил их в хвост и в гриву. Словом, остался — спаян, кристален, неуловим и неразличим. Хотя кое-какие линии утренним дорожникам удалось расцепить… или положить новые? Если вам повезет, сказал диктор, вы попадете на чистые улицы… Пишущий счел это не отсылкой — к фортуне, но указом — выйти на точный путь. Так что вряд ли удастся изрядно продвинуть крикуна, вытянувшего не ту дорогу: кружит, подскакивает, распадается… на траверсе быстроходных м-м… неожиданностей. Почему в вашем плане ему ассистирует — не скучающий вы, а опаздывающая я? Кто должна пройти незамеченной, но втянута в… поскольку серебро уже вызвано… В паутины слов! А в итоге склонится к благотворительности — как ее понимает улица: навязать еще один неподъемный куль, теперь живой — и совершенно чуждой мне практики… плюс выжатый в него виноградник и история виноградарства…