Раздается пистолетный выстрел. Раненый Робеспьер хватается за лицо.
З а т е м н е н и е
Возникает памятник Робеспьеру. Подножие памятника усыпано цветами…
Появляется высокий человек с небольшой бородкой, в кашне. Он стоит перед креслом и говорит:
— Я президент Соединенных Штатов Авраам Линкольн. Вот что я говорил, обращаясь к своим политическим противникам: я ненавижу ваши убеждения, но я готов отдать жизнь за то, чтобы вы имели возможность их свободно высказывать…
Выстрел. Линкольн падает в кресло, разметав руки по подлокотникам.
З а т е м н е н и е
Возникает памятник Линкольну. Он сидит в кресле с доброй и скорбной улыбкой на лице… Подножие памятника усыпано цветами.
Появляется человек в современном костюме.
— Я президент Соединенных Штатов Джон Кеннеди. Сегодня я обращаюсь к вам с надеждой в сердце. Мощь нашего государства много значит, но дух, который управляет нашей мощью, означает не меньше.
И я уверен, что, когда осядет пыль веков над нашими городами, о нас будут вспоминать не за наши победы или поражения, а за то, что мы сделали для духовного развития человека.
Соединенные Штаты не всемогущи и не всеведущи. В нашей стране всего шесть процентов населения мира, и мы не можем навязывать свою волю остальным девяноста четырем процентам человечества… Поэтому не существует американского решения всех международных проблем…
Выстрел, другой, третий. Кеннеди падает.
З а т е м н е н и е
Возникает надгробие, усыпанное цветами и венками.
В е д у щ и й (после паузы). Демократию допрашивают, ее судят, ее ставят к позорному столбу, ей стреляют в лицо, в грудь, в затылок…
Рабовладельцы прошлого не стеснялись называть себя рабовладельцами. Тираны и диктаторы с гордостью носили звание тиранов и диктаторов. Но со временем реакция стала наряжаться в костюмы прогресса, ложь давно уже настойчиво именует себя правдой, насильники борются за звание гуманистов, а интервенты претендуют на лавры освободителей… Возникает профессия — выдавать белое за черное, черное за белое, зло за добро, факты за измышления, ересь за истину… В защиту обветшалых догматов пишутся трактаты и диссертации, присуждаются степени и звания… Магистры, бакалавры, доктора…
Возникает и еще одна профессия — вылавливания и уничтожения еретических мыслей и «вредных идей». Написать книгу о чем бы то ни было вообще стало опаснейшим делом.
«Слава богу, мой враг написал книгу, — потирая руки, восклицал английский епископ Броудер, — теперь он у меня в руках!»
«Дайте мне какие угодно строки какого угодно автора, и я доведу его до виселицы!» — авторитетно заявлял министр наполеоновской полиции Жозеф Фуше.
«Скорее бы вообще кончалась русская литература!» — мечтал министр просвещения при Николае I граф Уваров.
Попытки остановить мысль, подменить знание верой, диалектику догмой, аргументы судом обернулись для человечества величайшими несчастьями — кровью, кострами, пытками, войнами, гибелью лучших его сынов!
Но в мире не было и нет такой силы, которая могла бы остановить прогресс!
Не дано это и вам, мистер Овермэн, с вашей комиссией!
На сцене включается свет.
В и л ь я м с. Я хочу сделать заявление, которое прошу записать в протокол…
О в е р м э н. Не надо. Мы и без того вам достаточно обязаны, мистер Вильямс…
В и л ь я м с. И все-таки я хочу сделать заявление, которое прошу записать в протокол.
О в е р м э н. В этом нет необходимости…
Вбегает взволнованный шериф Сената с газетами в руках. Он передает газеты сенаторам.
Ш е р и ф. Сенсация! Сенсационная телеграмма!
О в е р м э н. Леди и джентльмены! В «Нью-Йорк таймс» напечатано чрезвычайное сообщение. Советская власть пала! Петроград и Москва заняты войсками Юденича и Деникина. Колчак перешел Волгу. Ленин скрылся в неизвестном направлении… Прошу спокойствия, леди и джентльмены! Это газетное сообщение, хотя и кажется вполне вероятным, требует, однако, официального подтверждения.
В е д у щ и й. Осторожность мистера Овермэна можно понять: к этому времени в американской прессе появилось девяносто одно «абсолютно достоверное» сообщение о падении Советской власти.
В и л ь я м с. И все-таки я в самой решительной форме настаиваю на занесении в протокол моего заявления.
О в е р м э н. Ну что ж, мистер Вильямс, раз уж вы так настаиваете, огласите ваше заявление.
В е д у щ и й. Если бы нам было дано право сочинять, то сегодня мы вложили бы в уста Вильямса такие слова: «Комитету следует по-иному подойти к оценке русских событий. Иначе Америке придется через пятьдесят лет краснеть за несправедливые выводы о русской революции». Но мы условились, что в нашем спектакле нет вымысла, и мы ничего не сочиняем. Слова Вильямса прозвучат сегодня так же, как они звучали тогда…
В и л ь я м с. …Комитету следует… по-иному подойти к оценке русских событий. Иначе Америке придется через пятьдесят лет краснеть за несправедливые выводы о русской революции.
В е д у щ и й. Вот так они и записаны в стенограмме.
Р и д (встает). Я присоединяюсь к заявлению Вильямса!
Б р а й е н т (встает). И я тоже!
Б и т т и (встает). И я!
Р о б и н с (встает). Я тоже.
В е д у щ и й. Пятеро американцев. Пятеро совершенно разных людей. Они стоят здесь рядом, в едином строю правдивых свидетелей Великой революции. Каждый из них до самой смерти будет ее верным другом. Впрочем, они не умрут. Умрут судьи! А они останутся в своих книгах, которые одна за другой встанут вот так же рядом на книжной полке.
Б и т т и. «Красное сердце России».
Р о б и н с. «Письма о великой революции».
Б р а й е н т. «Шесть месяцев в Красной России».
В и л ь я м с. «Ленин — человек и его дело».
Р и д. «10 дней, которые потрясли мир».
О в е р м э н. Хорошо. Ваше заявление будет записано в протокол.
У о л к о т (помахав газетой). Только боюсь, что через пятьдесят лет никто и не вспомнит об Октябрьской революции…
В е д у щ и й. Этот «авторитетный» прогноз тоже записан в протокол…
Кто же здесь кого судил — сенаторы судили Историю, или История судила сенаторов?
Документы и время ответили на этот вопрос.
О в е р м э н. Внимание, джентльмены! Заседание продолжается!
В е д у щ и й. Но спектакль окончен!
НЕОБЫЧАЙНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ КРОШКИНА
Сатирическая фантазия
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
К р о ш к и н
Г е ш а
Н а т а ш а
С т а р у ш к а
А к а д е м и к
А в т о м е х а н и к С а в е л ь и ч
И н ж е н е р а в т о з а в о д а
С т у д е н т
Ш о ф е р
В прологе и эпилоге —
г о л о с а в т о р а
Элементом декорации является полукруг экрана, обрамляющий сцену. На него по ходу спектакля проецируются движение транспорта и панорама города…
А в т о р. Необычайная история, с которой вам предстоит познакомиться, начиналась вполне обычно.
Стремительно несется поезд.
А в т о р. Вот скорый поезд. Он идет строго по расписанию. В одном из плацкартных вагонов едет наш герой. Не правда ли, во всем этом нет ничего необычного?
В плацкартном вагоне безмятежная дорожная жизнь.
Несколько купе заполнены молодежью.
А в т о р. У каждого из пассажиров впереди свои дела, свои встречи… Эти ребята, например, едут строить новый город в тайге… А наш герой… впрочем, где же он? Ах, вот!..
Посреди купе на лесенке стоит небольшой круглолицый человек. Он вынимает из чемодана на верхней полке помидоры, яйца и хлеб. К ручке чемодана проволочкой прикреплена фанерная бирка, на которой печатными буквами написано: «Крошкин Иннокентий, г. Беспальтополь».
