Л е т и ц и я   Б у о н а п а р т е

Н а п о л е о н  Б о н а п а р т

С а н о в н и к

Ш а р л ь  Ф у р ь е

К л о д е т т

Д ю ж а р д е н

Ф р а ж о н

Р о б е р т  О у э н

Р о б е р т  О у э н-младший

Н и к о л а й   П а в л о в и ч, великий князь (затем Николай I)

П е р в ы й  г е н е р а л

В т о р о й  г е н е р а л

А н р и  С е н - С и м о н

П р о с п е р

А л е к с а н д р  Г е р ц е н

Н и к о л а й  Ч е р н ы ш е в с к и й

Ш е ф  ж а н д а р м о в

Ж а н д а р м с к и й  г е н е р а л

П е р ч а н к и н

Г е р м а н  Л о п а т и н

Э л е о н о р а  (Т у с с и)  М а р к с

М о л о д о й  р е в о л ю ц и о н е р (его голос за сценой)

На сцене под звездным небом герои пьесы — люди разных эпох, соответственно одетые. Это: Томас Мор, Томмазо Кампанелла, Гракх Бабеф, Филиппо Буонарроти, Шарль Фурье, Роберт Оуэн, Анри Сен-Симон, Александр Герцен, Николай Чернышевский, Гавриил Перчанкин, Герман Лопатин.

Т о м а с  М о р. Меня зовут Томас Мор. В свое время я прославился в Лондоне как честный адвокат и меня сделали лордом-канцлером Королевства Английского… В благодарность за такое повышение полагалось бы расстаться с привычкой быть во всем честным и справедливым… Но я не пожелал этого сделать… Как и всякому человеку, мне хотелось счастья… Но было так, как было.

Т о м м а з о  К а м п а н е л л а. Как странно — и мои лучшие друзья, и мои злейшие враги советуют мне одно и то же: «Кампанелла, смирись!», «Кампанелла, покайся — и ты вернешься к жизни…» Вернешься к жизни? Но разве я с ней расставался? Если меня терзает боль пыток — значит, я жив! Если меня пронизывает холодная сырость моего подземелья — значит, я жив! Если каждому моему движению мешают кандалы — значит, я жив! Все тридцать три года, проведенных в каменных гробах тюрем и подземелий, я жил! Я думал, я сочинял ученые трактаты. Я писал стихи… Я любил… Так было!

Г р а к х  Б а б е ф. Добрый вечер, друзья мои. Я готов к тому, чтобы погрузиться в вечную ночь. Меня связывает с жизнью лишь тонкая нить. Завтра она оборвется, и человека, которого звали Гракх Бабеф, не станет. Когда-нибудь, когда утихнут преследования, когда люди вздохнут свободнее, они разыщут мои рукописи… И они осуществят то, о чем мы мечтали… Они узнают, что мы не только мечтали, но и беззаветно боролись за свои идеалы… Но победить мы не смогли… Так было! Историю не переделаешь!

Ф и л и п п о  Б у о н а р р о т и. В этот день мы ждали приговора. На скамье подсудимых я, Филиппо Буонарроти, верный друг и соратник Гракха Бабефа по заговору во имя равенства, поклялся — если останусь жив — поведать потомкам о нашем времени, о нашей борьбе за справедливость. И если иной, услышав мой рассказ, недоверчиво воскликнет: «Неужели это не выдумано, неужели именно так и было?» — я с чистой совестью отвечу: именно так!

Ш а р л ь  Ф у р ь е. Еще в ранней юности я, Шарль Фурье, сын купца, выросший в лавке, поклялся в вечной ненависти к торговле… Позднее я понял, что ненавидеть надо весь наш общественный строй, основанный на эгоизме и лжи… Тогда я стал искать путь к другой, честной и справедливой, жизни. И я нашел его!

Р о б е р т  О у э н. Господа! Или лучше я скажу — товарищи мои! За мою долгую жизнь меня не раз безудержно нахваливали, а еще чаще поносили и третировали… Не мне судить — чего я больше заслуживал… Но не будь я Робертом Оуэном, которого вы все хорошо знаете, если я хоть когда-нибудь был не честен и хоть когда-нибудь подумал о своем благе раньше, чем о вашем… Я надеюсь, у вас нет сомнений, что так оно и было…

С е н - С и м о н. Вот уже две недели я — Анри Сен-Симон — питаюсь хлебом и водой, работаю без огня; я продал все, вплоть до одежды, чтобы оплатить переписку моих трудов. До такой нужды меня довела страсть к науке и к общественному благу. Многое было в моей жизни… было и это…

А л е к с а н д р  Г е р ц е н. Я горячо люблю Россию, но вынужден жить на чужбине… Я так верил в победу новой революции в Европе, а увидел ее разгром… Я одинок, в душе моей разлад и смятение… К концу жизни у меня даже было искушение переписать некоторые страницы моих воспоминаний… Но тогда перед вами предстал бы не я, не Александр Герцен, а кто-то иной… Нет! Будущему важно знать прошлое таким, каким оно было. Историю не перепишешь!

Н и к о л а й  Ч е р н ы ш е в с к и й. У нас будет скоро бунт… И я — Николай Чернышевский — буду непременно участвовать в нем… Нужно только одно — искру, чтобы поджечь все это… Меня не испугают ни грязь, ни пьяные мужики с дубьем, ни резня.

П е р ч а н к и н. Личное мое имя мало кто знает. Зовут меня Гавриил. По отечеству Константинов. По фамилии буду Перчанкин. Но звание мое известно всему роду людскому. Я — русский рабочий. А то, что из русских рабочих именно я, Перчанкин, оказался первым, до кого дошли идеи пролетарского Интернационала, основанного Карлом Марксом, — так что ж тут скажешь? Кто-то ведь должен быть первым. Так было.

Г е р м а н  Л о п а т и н. В Третьем отделении собственной его величества канцелярии хранится мое дело. В нем записано: «Герман Лопатин опасный враг установленного порядка… подвергался арестованию шесть раз, из коих единожды был освобожден за недостатком улик и пять раз совершал дерзкие побеги…» После седьмого ареста мне бежать не удалось. Я был приговорен к пожизненному заключению… Но если бы мне выпало начать жизнь сызнова — я бы сказал себе: пусть все будет так, как было!

Томас Мор сидит в кресле, возле невысокого столика, на красных бархатных подушках. Он одет в дорогой камзол, отороченный мехом, на нем широкая (типа берета) шапка, вокруг шеи золотая цепь с орденом подвязки. В руке у Мора гусиное перо. Перед ним толстая стопка исписанных листов. Напротив него сидит человек в простой одежде. На коленях он держит узелок. Мор перевернул лист.

Т о м а с  М о р. …И ни одного нищего, понимаете, Джо?! На острове Утопия нет ни одного нуждающегося, ни одного нищего. Каждая семья занимает уютный дом, причем во всех окнах вставлены стекла!

Д ж о. И всего вдоволь? И еды, и питья, и одежды?

Т о м а с  М о р. Секрет прост: там все работают. В работе выявляются способности людей. Если какой-нибудь кузнец, сапожник или столяр проявит себя на научном поприще — его переводят в ученые.

Д ж о. Это же замечательно, сэр Томас!

Т о м а с  М о р. И напротив, если ученый долгое время ничем себя в науке не проявит — его переведут обратно в ремесленники.

Д ж о. А это еще замечательнее! Моя бы воля — я бы у нас, в Англии, тоже завел такой порядок!

Т о м а с  М о р. Денег в Утопии не существует вовсе. За ненадобностью.

Д ж о. А как же тогда вот с этим? (Показывает и встряхивает мешочек с золотыми.)

Т о м а с  М о р. Золото у них идет главным образом на кандалы. В тяжелые золотые цепи заковывают опасных преступников.

Д ж о. Подумайте!..

Т о м а с  М о р. Драгоценностей жители Утопии тоже не признают. Зачем, говорят они, восхищаться сомнительным блеском жемчужины или самоцветного камушка, если можно созерцать звезды и даже само солнце! Не признают они и разницу в одежде как признак достоинства или недостатка. И в самом деле — разве не безумие думать, что ты более благороден, если носишь одежду из тончайшей шерсти? Ведь эту шерсть, хотя бы и самую тонкую, носила овца, но при этом оставалась глупой овцой…

Д ж о. Остроумно сказано, сэр Томас!

Т о м а с  М о р. Утопийцы не могут понять, почему какой-нибудь медный лоб, у которого ума не больше, чем у пня, и который столь же бесстыден, как и глуп, имеет у себя в подчинении многих умных и хороших людей исключительно по той причине, что ему досталась куча золотых монет?!

Д ж о. В самом деле — почему, сэр Томас? Почему в нашей жизни все совершенно наоборот?! Да провалиться мне, если я вижу в ней хоть какой-нибудь след справедливости. Можно ли назвать справедливым, что одни ничего не делают, живут только лестью да изобретают лишь новые удовольствия — про это вы верно написали, — а другие — земледельцы, угольщики, рабочие, без которых не было бы вообще никакого общества, — живут как скоты?!