Рассвет над Ишероном только задавался. Зеленоватые лучи, окрашенные висевшей на ночном небосводе Луной Пахаря, пробивались через пики гор, облизывая заснеженные вершины Гряды Полумесяц далеко на горизонте. Отражаясь от них, те словно приобретали теплый оттенок зеленого янтаря. Вскоре Соляр взойдет выше, и от его ночного спутника не останется и тени, даже блеск Перста Сотворения будет едва различим в его лучах. Горы снова засияют золотом.

Они приехали в город засветло, когда он еще спал. Первые петухи уже пробудили прибрежных жителей и те, конечно, заметили их, ведущих лошадей к морю. Однако город просыпался с колоколами, когда башни Ишерона, вторя огням храма, озаряли улицы мерным гулом. У них еще было время, пока заспанные стражники сменяли ночные караулы на свежие.

Течение Северной Вены сегодня было неспокойно. Обычно эти воды струились медленно и плавно. Холодные водопады гор были далеки отсюда и эта часть Крыльев Мотылька обычно славилась своим спокойным течением, в отличие от своих Южной и Центральной сестер. Но сейчас это течение, будто бы заподозрив неладное, плескалось грубо, порывисто, будоража свою гладь пеной и хлюпая, словно грязь под копытами их коней.

Энрик пустил своего первым, как и подобало самому старшему. И по возрасту, и по положению. Его угрюмый, черный, огромный боевой конь с густой гривой, по кличке Рёгунвальд, хрипел и жевал поводья. Массивные копыта взрывали мягкую, влажную землю, а из ноздрей струился теплый пар. Грозный уроженец с сурового севера, он был выигран братом с помощью удачной ставки. Наездник, Энрик Каранай, средний сын своего отца и его старший брат, держался в седле ничуть не хуже, чем на твердой земле, если даже не уверенней. Энрик, заядлый любитель скачек, охоты и гонок, прирос к седлу своего массивного скакуна и вел поводья с легкостью и уверенностью, присущей только заядлым всадникам.

Высокий, темно-рыжий, как все потомственные анвары, Энрик был облачен в длинный кафтан, свисающий ему до коленей. Брат держал его нараспашку, местная жара, убийственная и непривычная, плохо подходила для этого наряда, но братья носили его с гордостью, как учил отец. Энрик подвернул рукава своего черного кафтана и его сильные, жилистые руки, загорелые и покрытые столь же рыжими, как на голове и бородке, волосами, сейчас были напряжены. Под кафтан брат нацепил кожаный дублет, а его ноги, облаченные в свободные штаны, украшали той же кожи сапоги, с острыми шпорами позади. На поясе свисали ножны. Тонкие губы, украшенные усами и бородкой, озаряла улыбка. Ножи, ручки которых короновали острые, словно вороньи клювы, навершия, позвякивали в кинжальниках на груди кафтана.

Брат поправил рукоять своего длинного копья, которое положил на плечо и оглянулся назад. Солнце отливало в острой стали наконечника его оружия. Иноземец вел своего коня как раз следом за Энриком. Энхе был чужд этому месту всем, от вида своего до поведения. Индавирец казался словно героем какой-то сказки, сродни тех что кормилица рассказывала ему в детстве. Однако, Энхе Заян не был разбойником, колдуном и даже, на худой конец, пиратом, ворующим женщин и детей. Он происходил, по собственным же словам, которых из уст Энхе вытекало немало, из знатного индавирского рода. Чего было не сказать по его повадкам. Однако, в отличие от своего дружка, перед которым он был в долгу, Рейвин бы не стал врать и Энхе Заян Ифир, из далекого Индавира-в-Лоне Гор, был желанным гостем в их доме. И не особо стремился его покидать.

Стройный и поджарый, Энхе всегда смущал крестьянских девок своим поведением. Он ходил со своей, покрытой ветвящимися волосами, грудью нараспашку, облаченный в расшитый золотыми узорами жилет и цвета морской волны рубаху под ним, которую не трудился завязывать или прикрывать. Обручи из серебра с выгравированными надписями на малопонятном языке, звенели на обеих его руках, привлекая внимание каждый раз, когда тот двигался и жестикулировал. На шее у иноземца блестели золотые цепочки с подвесками из драгоценных камней. Мочки ушей украшали столь же драгоценные золотистые серьги, вылитые в виде обнаженных дам, изогнувшихся в похабных позах. Глаза этим золотым распутницам заменяли маленькие камешки изумрудов, переливающиеся и сверкающие.

– Рядишься, как шлюха, – любил грубо бросить ему Чадд, на что индавирец колко пронзал тому сердце клинком своего языка, парируя:

– Навроде той, что тебя родила? – в этот момент его губы всегда красила усмешка.

Его волосы цвета темного изумруда были заплетены в причудливые пряди, скрепленные золотыми украшениями у лица, и в куда более грубо связанный хвост на затылке. Кожа, слегка смуглая и гладкая, казалась необычной для этих краев. Глаза, странной формы, будто в вечном прищуре, тоже не внушали здешним простолюдинам доверия. Он был чужаком. Но таким экзотичным, что анварские девицы не спускали с него взглядов. На поясе его, также украшенным золочеными дисками с изображениями кривящихся рож лицедеев, тоже бренчали ножны. В одних красовался одноручный меч, а другие таили в себе длинный острый кинжал. Лошадь Энхе выбрал себе первую, что попалась в стойле. Обычную, скаковую. Он был тем примечателен, что на какой бы лошади не ездил, каждую звал Ланной. Что бы не значило это имя, он «не отличал лошадей друг от друга», опять же, по его словам. Индавирцы славятся флотом, а не конями.

Ублюдок ехал третьим, как раз следом за чужестранцем. Ерзая в седле и хмурясь, Чадд осторожно оглядывался по сторонам. Облаченный в одну только белую рубаху, затертую временем и развеваемую ветром и кожаные, плотные штаны, парень нещадно пинал лошадь в бока, заставляя свою клячу фыркать и подгонять остальных. Лошади не любили ублюдка, а он не любил лошадей. Свою кривую кобылицу он даже не звал по имени.