Первыми памятниками исторической мысли, посвященными «стоянию на Утре», можно считать повести о нашествии Ахмата в ряде русских летописей конца XV в. Тот факт, что основным источником для освещения обстоятельств свержения ордынского ига были памятники с ярко выраженными политическими тенденциями, безусловно, отразился и на последующем изучении проблемы. Известия различных версий «Угорщины» неравноценны по объему фактического материала, отличаются оценками описываемых событий. Однако это не ставит под сомнение генетическую близость ряда вариантов повестей «о приходе Ахмата», что свидетельствует в пользу вывода о существовании первоначального рассказа о «стоянии», включенного затем в ряд летописных сводов с разными политическими тенденциями. В конце XV в. первоначальный рассказ о «стоянии на Угре», сложившийся, видимо, как на основании устной традиции, так и на основе «Послания на Угру» Вассиана Ростовского, вошел в ряд сводов, составлявшихся в различных летописных центрах. Это, естественно, предполагало определенную его переработку. Так, в Московском своде конца XV в., отразившем великокняжеское летописание, акцент был сделан на оппозиционном отношении к Ивану III его братьев, была подчеркнута непосредственная связь их «мятежа» с походом Ахмед-хана, двинувшегося на Русь едва ли не по их совету[441]. С соответствующей обработкой использовало первоначальный рассказ и митрополичье летописание. В некоторых списках с небольшими вариантами передается известие о таинственном «зучании» кремлевских колоколов в ночь на 11 ноября 1480 г. (т. е., очевидно, в момент отхода Ахмед-хана от Угры) и указывается, что «слышел то митрополич ключник Гридя, а митрополиту сказывал в пятницу ту порану дворетцкой его Сухан»[442]. Митрополичье летописание особо подчеркивало наряду с ролью в событиях 1480 г. Вассиана Рыло еще и значение деятельности митрополита Геронтия. Последнему приписывалась, в частности, инициатива возвращения в Москву матери Ивана III великой княгини Марфы, по поводу чего среди москвичей якобы была «немала радость» и что способствовало примирению великого князя с его братьями. Геронтий назывался и в числе духовных лиц, обращавшихся к Ивану III с «грамотами и благословлениями», благодаря которым была преодолена его нерешительность в борьбе с ордынцами и после чего он начал «крепко стояти противу безбожного Ахмату»[443].
Общим в официальной традиции оценки «стояния на Угре» было признание благоприятного для Руси исхода событий 1480 г… следствием божественного вмешательства, «чюдом пречистая», а также следствием ревностных молитв московских церковных иерархов.
Однако существовали варианты «Угорщины», которые можно назвать оппозиционными как по отношению к великокняжескому, так и к митрополичьему летописанию. Выраженная оппозиционность проявилась, в частности, в повести о приходе Ахмата, помещенной в Софийской II и Львовской летописях. Автор ее весьма сочувственно отнесся к братьям Ивана III, в то же время подчеркивая конфликт великого князя с населением Москвы, якобы оставленным на произвол судьбы («в граде же Москве все во страсе пребьивающе… ни от кого же помощи ожидающе…»[444]). Особо в этой редакции «Угорщины» выделяются неоднократные упоминания о настроениях народа во время событий 1480 г. (горожане «роптаху на великого князя» и т. п.). Характерной особенностью мировоззрения автора был и своеобразный «рационализм» при объяснении причин отхода войск Ахмед-хана от Угры: «бяху бо татары наги и босы»[445] явно противоречивший официальной версии о «чуде Богородицы».
Указанные особенности вариантов рассказа о «стоянии на Угре» с достаточной убедительностью демонстрируют, что в различных кругах русского общества конца XV в. события 1480 г. осмыслялись и оценивались по-разному. Практически все варианты «Угорщины» несут на себе отпечаток ожесточенной идеологической борьбы. Очевидно, что фактором, обусловившим разнообразие летописной традиции этого времени, было не только оживление «всей духовной жизни этого периода» и, в частности, «реформационно-гуманистических движений»[446], но и отражение в культурных явлениях «живых следов прежней автономии»[447], борьбы различных группировок внутри господствующего класса.
В летописных сводах XVI в., несмотря на сохранение ряда деталей, оставшихся в наследство от предыдущих памятников и сохранивших некоторые оппозиционные по отношению к центральной власти высказывания, четко прослеживается тенденция к более «сглаженному» изображению перипетий 1480 г. Исследователями с полным основанием отмечено, что повествование о «стоянии на Угре» в XVI в. становится менее историчным, но более целостным и отвечающим интересам возвеличивания великокняжеской власти[448]. Противоречия между великим князем и церковными иерархами отходят в редакции «Угорщины» XVI в. на второй план, в то время как отрицательная оценка «мятежа» братьев Ивана III и осуждение действий союзника Ахмед-хана — короля Казимира — усиливается[449].
Вместе с тем остатки оппозиционных великокняжеской власти летописных традиций сохранялись весьма долго, что наглядно иллюстрирует найденный Я. С. Лурье в рукописном сборнике XVI в. рассказ о событиях 1480 г., автор которого обвинял Ивана III даже в намерении «крестьянство продаати»[450].
Процесс складывания единой официальной традиции освещения событий 1480 г. в летописании был длительным и сложным. При переработке первоначального рассказа о «стоянии на Угре» в духе, соответствовавшем интересам великокняжеской, а затем царской власти, его фактическая основа мешала московским книжникам в возвеличивании предшественников Ивана IV. Это обусловило появление таких произведений, которые резко порывали как с фактической основой, так и с «концепцией» событий 1480 г., которая давалась в летописных сводах конца XV в. К числу таких произведений, в частности, относится «Казанская история», созданная в 60-е или 70-е годы XVI в. Она давала исторический обзор русско-ордынских отношений, доказывая, что взятие Казани — справедливое возмездие за ордынское иго на Руси. В соответствии с общей направленностью памятника события 1480 г. были переосмыслены весьма значительно, а роль Ивана III преувеличена по сравнению с летописными сводами конца XV — начала XVI в. Во второй половине XVI в. события 1480 г. уже рассматривались в качестве конечного рубежа ордынского ига, что в общем-то и было сделано автором «Казанской истории»: «И тако скончашася цари ординстии, и таковым божиим промыслом погибе царство и власть великия Орды Златыя. И тогда великая наша Руская земля освободися от ярма и покорения бусурманского…». При этом «Казанская история» акцентировала внимание читателя уже не на «стоянии на Угре», а на расправе Ивана III с ордынскими послами и набеге русских отрядов на Орду[451].
Рассмотрение эволюции рассказов о «стоянии на Угре» в XVII в. показывает, что тенденция к снижению исторической точности в деталях обнаружилась в это время, пожалуй, с наибольшей силой. За «монументально-церковным» стилем повествования практически исчезла историческая реальность 1480 г. Примером в этом отношении может служить рассказ об «Угорщине» в Мазуринском летописце XVII в.: «безбожный царь Ахмат» «зависть с яростию смесив, зол совет помыслив», «яко лев рыкая (и зубы скрегча», устремился к Оке (характерно, что об Угре в летописи не говорится), но встретил здесь «многое воинство великого князя». «Милосердый же бог… посла на татар страх и трепет, аще ж и смертоносную язву, яко мнози в полцех их напрасно умираху… и скоро лобегоша…»[452].
