Тим дурачится и прогуливает уроки в директорском кабинете. С ним время до обеда пролетает незаметно.

– 

Пойдёшь на праздничный концерт в актовый зал? – он смотрит на часы и торопится.

– 

Вряд ли успею. Надо здесь до двух побыть.

– 

Тогда сейчас отдам, – говорит Тим и что-то достает из рюкзака. – Мальвина, – это так он о нашем завуче, она красит седые волосы то ли синькой, то ли голубой краской, – приперла к стене. Закроет глаза на прогулы, только если выступлю с парой песен на школьном концерте.

– 

Да ты вообще, у тебя же ни одной оценки по её предмету, – выдаю ему воздушный подзатыльник, но не касаюсь ладонью.

Отдать Тиму конверт или нет? Он мне коробку с бантом, а я ему – своё сердце? Какой-то неравноценный обмен получается.

В тот день одноклассницы получили в подарок плюшевых мишек, а я – потрясающий крутящийся черный органайзер с набором канцелярских принадлежностей от Тима. В голове так и звучал голос диктора Первого канала: «Одевайтесь теплее, а лучше не выходите из дома. Сегодня ожидается небывалый снежный буран. А спонсор погоды – Тим, который впервые за два года купил Лике подарок».

Письмо так и не решилась вытащить, когда прощались.

Тим

Для разогрева решил спеть что-то качовое. «Жажда» Наутилуса – самое то. Можно и покричать, и попрыгать.

«Первая любовь была слепа,

Первая любовь была, как зверь.

Ломала хрупкие кости,

Когда ломилась с дуру в открытую дверь».

На второе у нас самая грустная песня о любви всех времен и народов. И хотя её написали ещё в восьмидесятых, до сих пор крутят на каждой школьной дискотеке.

Только начинаю петь первую строчку, как зал взрывается, и все подпевают хором:

«Я пытался уйти от любви,

Я брал острую бритву

И правил себя»4.

Мне с моим высоковатым тенором, конечно, пока далеко до баритона Бутусова и его фирменной хрипотцы, да и обычно даже не пою на выступлениях с братьями. Это Алекса, первенца, водили по кружкам всяким: и на вокал, и на карате (у него-то не было старших братьев, чтобы заступиться), и на плаванье. А я самоучка. Во всём.

Но девчонки в зале визжат, когда с грудного пения перехожу на фальцет на второй строчке припева:

«Но я хочу быть с тобой,

Я, – вот здесь фальцет, – хочу быть с тобой.

Я так хочу быть с тобой.

И я буду с тобой».

Почему такой переход всегда производит одинаковый эффект на женскую публику? Фальцетом голос звучит хотя и тише, и не так объемно, как при грудном пении, зато нежнее, и припев вышибает слезу, будто исполнитель сам плачет, а не поёт.

Подражая Бутусову, пел эту песню с закрытыми глазами. Когда сыграл последний аккорд уже начал снимать ремень от гитары, но глаза моментально нашли Её, она только-только входила в зал. А собравшиеся кричали: «Ещё!»

Что ж, не зря же Лика пришла, надо и её порадовать, и баллада подходящая вспомнилась – «Шут и королева». Как только её не поют во дворах. Можно исполнить грустно, а можно шутливо, на манер бременских музыкантов из мультфильма. И я выбираю второе, подмигиваю Лике и смотрю всё время только на неё, поэтому она тихонько хихикает и краснеет:

«Звени, бубенчик мой, звени.

Гитара, пой шута напевы,

Я расскажу вам быль одну-у-у,

Как шут влюбился в королеву.

В одном из замков короля

С его прекрасной короле-е-евой

Жил шут

Красивый, молодо-о-о-й,

Король любил его напевы.

Раз королева говорит:

«Исполни шут мне серена-а-аду.

А коль затронешь сердце мне-е-е,

Получишь поцелуй в награду.

И шут запел и заиграл,

И полились его напе-евы.

И той же ночью шут узна-а-ал,

Как сладки губы королевы».

Лика дождалась конца песни – а в конце шут умирает с отрубленной головой – дёргано протянула мне конверт и взяла клятву, не стану его тут же вскрывать. «Дома. Когда будешь один!» – строго пригрозила пальцем. Соня сказала, что Лика будет до вечера у неё.

Естественно, с маминого разрешения. Завтра ведь никаких уроков – международный женский день.

Лика

Не успели с Соней переступить порог её квартиры, звонок. К моему удивлению, Сонина мама к телефону зовет меня. Может, у родителей планы поменялись, и нужно срочно возвращаться?

На моё «алло» слышу незнакомую ранее интонацию в голосе Тима. Слишком серьёзный. А серьезным он почти не бывает никогда. «Привет» и молчит. Покрываюсь мурашками, как дачный хрустящий огурец. Хоть бы не начать заикаться. Неужели уже вскрыл письмо и всё прочел? Только бы не жалость. Пожалуйста.

Мучительное «что дальше?» не дает открыть рот. Крошечную бумажку с тремя самыми сложными для меня словами я положила в маленький конверт, который отправился в другой конверт побольше, и так ещё несколько раз.

В конце затянувшегося терзающего молчания Тим произносит:

– Думала так легко отделаешься? – наконец-то он легко посмеивается.

– Ты… ты уже…прочитал?

Боже, как страшно. Ноги немеют и воздуха не хватает. Момент истины. Либо всё бесповоротно испортила, и притворяться друзьями не выйдет, либо буду на седьмом небе от счастья.

– Лика… Так не пойдет, – тянет каждое слово, как будто папа отчитывает за проступок. Мне совсем душно. Чувствую себя виноватой, а Тим продолжает медленно истязать. – Ты должна произнести это вслух. – Что? Да он издевается! – Давай, набери побольше воздуха в легкие и вперёд.

– Нет. Пожалуйста… Я не могу, – умоляю его, но стало гораздо легче от его слов. Сидящий у меня на плечах внутренний трус свалился. Тим меня не осуждает.

– И что же там написано, а? Го-во-ри. Сейчас. Ли-я?

– Я же у Сони дома. И никогда-никогда в жизни не произносила этого вслух. Всё и так… это слишком для меня. Сжалься, – мысли не поспевают за пулеметной очередью слов.

– Если не скажешь вслух, положу трубку, – припер к стене, не оставив выбора.

Против воли шепчу еле слышно: «Я. Тебя. Люблю».

Зажмурилась в ожидании. В ответ с минуту слушаю только тихое размеренное дыхание Тима в трубке. Глубокий вдох и выдох. Завидую его спокойствию.

– Я тоже люблю тебя, трусиха. Очень давно. Поверь, мне не требовалось открывать эту чертову кучу конвертов, чтобы узнать, что там внутри. – Сколько нежности он уместил в двух предложениях. Его слова растеклись по венам, попали в мозг, потом в сердце, превратив меня в моментально тающую снежинку.

Святые небеса, я и не знала, что такое счастье. Хотелось прыгать, смеяться, бегать по дому и всех обнимать. Мы никак не хотели друг друга отпускать, глупо улыбаясь в телефонную трубку, хоть и болтали о всякой чепухе, о сегодняшний событиях в школе. Но ощущалось всё иначе. Соня только картинно закатывала глаза и мотала головой, пришла к ней в гости, а сама зависла с телефонной трубкой.

Так я впервые призналась в любви. Радость омрачала только мысль о родителях. Ещё и эта песня Тима про отрубленную голову шута. Лишь бы меня лицо не выдало сегодня дома. По этикету благовоспитанных и достойных леди сгори от чувств, а признаваться не смей. Я и этот пункт нарушила.

Я видел, они все были полны глупого восхищения. Кэти так неизмеримо выше их, выше всех на земле, – правда, Нел?

Э.Бронте «Грозовой перевал»

Тим