В родовую деревню Голубцово, что в Волоколамском районе Московской области, нас вывозили на три месяца без родителей. У родителей в Москве на Околоточной был старший и единственный сын. Ему освобождали место летом, чтобы он готовился к институту. И отец был занят им, убеждал его идти только в рабочие, и сын работал на литейном заводе, а кроме того готовился по вечерам. Иногда приходили его друзья, они играли на мандолине и гитаре, пели и общались. Родители делали ему взрослую молодость. Дуня им готовила, а нас, чтоб ему не мешали, отправляли в деревню к бабушке Матрене. Так родители думали сделать из Васи человека.

В деревне у бабушки Матрены, мы, помню, сцепились с деревенскими, ругались друг с другом, стоя каждый на своей изгороди, кто кого переспорит. Да, изгородь на изгородь поливали руганью – всё, что осталось в памяти от деревни.

Да, а после Васи, тут же во дворе на Околоточной, в 1939 году моя подруга Ривка влюбилась в русского. А родители ей в таком выборе отказали. Она по молодости даже не посоветовалась ни с кем, и со мной тоже. Пошла и повесилась. Вот такая драматическая любовь. И моя любовь, тихая и спортивная, развивалась в то же время. Играли в волейбол и смотрели друг на друга. И не то что родителям, а и друг другу не успели сказать ни одного слова. Он ушел на войну, а с фронта не вернулся.

Я родилась я январе 1955-го и хотела, чтобы это был памятный и радостный для родителей день. Ведь по новой теории не они тебя, а ты их выбираешь при рождении. Хотела, как «девочка добрая». Это была бабушкина присказка – будь всегда девочкой доброй. Однако мое рождение оказалось для родителей, прежде всего, трудной проблемой. Тогда, если кто помнит, на рождение ребенка было положено два месяца, а остальное – как знаешь. На другие порядки за железным занавесом оглядываться не приходилось.

– Через две недели мне выходить на работу, – это первое, что мама сказала папе, передавая в роддоме кулек с ребенком.

При людях он помолчал, а дома сказал:

– А зачем тебе работать? Я тебя обеспечу.

Она сказала:

– Я не для того училась, чтобы дома сидеть.

Стало ясно, что супруги не понимают друг друга. Она поехала на Околоточную, собрала семью и спросила:

– Я вот геолог, постоянные командировки. У меня ребенок. Кто поможет с ним сидеть?

– Ну уж нет, – отрезала Валя. Мало того, что Томке замужество обломилось. Ещё и с её ребенком сиди! Я звезда, я должна блистать и только. От негодования она встала и сбросила кошку на пол. Та недовольно фыркнула. Кажется, всё-таки начинается? Опять громко разговаривают, почти ссорятся, хотя чужого нет. Не делят ли они опять, кто будет главной кошкой в доме? Поцарапать бы кого-нибудь от обиды и досады! Я не интересна никому! Но ничего. Когда хозяйка подойдет к коврику – я ей задам. Не буду ласкаться, а буду царапаться и рычать. Пусть знает, как меня одну оставлять!

Почему-то неожиданно в первый раз её взяла старшая дочь Тома, прижала к себе и начала неумело гладить. И кошка сразу почувствовала, что старшая беременна. Вот! А то ходила и делала вид, что не знает, кто в доме главная кошка. Но я не злопамятная. Знаешь – и мурлыкай про себя. Ласки даришь – мне и достаточно. Хоть младшая засмеялась – «И гладить-то кошку не умеешь! Куда тебе родить!» – кошка сразу приняла беременную старшую из-за вечной беременности всех кошек на Земле. А старшая, родив, опять отдалилась и отблагодарить забыла. Какое возмутительное непостоянство!

А средняя Рита подумала: «Вот надо же! И тогда предложение мне не сделал и сейчас вот ребенок родится у сестры, а мне ничего. Так ведь и ославить могут. А если я буду с её ребенком сидеть, то каждому на Околоточной можно ткнуть в глаза – «Кто меня возьмет? Какого ребенка мне рожать? Тут вот племянницу некому воспитывать! А с племянницами разве берут замуж?» и поэтому ответила сестре: «Ну что ж, оставляй, посидим!», как бы продолжая диалог со своим Севой, в ответ на его слова:

– Конечно, мы будем с тобой жить, только я расписан с другой и от нее ребенок.

Тогда она врезала ему: «Ты что? Беленов объелся? Я не договаривалась с тобой делить ребенка от другой женщины». А с сестрой делить ребенка Рите было в радость.

И опять Дуня была единственная, кто была адекватна. Весело и задорно, будто это никакая не тяжесть, а смысл жизни, отвечала:

– Да как же, конечно посидим! Надо, надо. И живем, чтоб деток рожать и воспитывать. Ничего! Езжай, езжай! Работай, где там тебе нужно. Посидим, ничего, посидим.

Отец не участвовал в обсуждении. Про себя сказал: «А куда денешься? Посидим».

Заручившись положительным мнением семьи, в чем она не сомневалась, Тома приехала обратно и резанула мужу:

– Я договорилась с начальником, что первое время он не будет меня посылать в командировки, я буду пока здесь, при институте, и беру няню. А потом, года в три, посидят родственники.

Как человек сибирский, если не по рождению, то по жизни, Леонид Николаевич не ожидал такого оборота. Ну, во-первых, женщины не прекословят мужу, если он что решил. А во-вторых, не рвутся на работу, если муж обеспечивает. Он не согласился с этим, даже приняв её объяснения.

Вечерами, когда они оставались одни, сидели рядком на банкетке и глядели на свой Кремль, она рассказывала, как ходила рыть противотанковые рвы в сорок первом, как поступала осенью 1941 в институт, как училась при бомбежках. Ведь в Сибири войны-то не было. Как днем работала кочегаром за пайку хлеба, размышляя, сразу съесть или в два приема, утром и вечером, как, переутомленная, не ходила в бомбоубежище при ночных налетах немецкой авиации, а как её научили, пододвигала кровать поближе к стене, чтоб не задавило потолком, если будут бомбить их дом. Отец с матерью учили брата Васю стать человеком, и он передал ей это настоятельное желание выбиться в люди. И да, она не скроет, что кроме брата и родителей, у нее еще был хороший декан в институте, который тоже учил её окончить институт, работать по профессии, быть кем-то в этом государстве и за что-то отвечать. Быть крупной личностью, если тебе государство доверило бесплатную учебу и отплатить государству добром. «На ваш возраст не пришлось воевать, – говорил декан, – зато на ваш возраст пришлось восстанавливать из руин то, что было разрушено. В мирное время нужны здравницы, здравницы и здравницы, чтобы отдыхал и лечился израненный народ. Вы должны напряженно и без оговорок работать». И она приняла это как свою догму, полностью верила ему и все четыре года училась с этой мыслью. – Да вы что? – говорил декан. – Вам государство доверило такую науку! Государство ждет от вас отдачи, а вы зароете себя где-то в глуши? Какое вы имеете право подводить государство, когда ему нужны строители, чтобы народ отдыхал и лечился?

– Я защитила диплом и уехала строить лечебницы в Крым. И строю до сих пор. И я сделаю всё, чтобы оправдать доверие своего государства. А ребенку я найму няню. Я буду самозабвенно работать там, а няня – здесь. Так же добросовестно, как я – там. Разве не так?

Он ничего не сказал ей, потому что был очень опытным человеком, много пережившим. В том числе и допросы с пристрастием в свое время в органах времен войны. Он понял, что ей еще много предстоит узнать о жизни, что в материнство она только-только вступает, и что если он будет категоричным и пойдет до конца, он её потеряет. А второй раз терять жену он уже не имел права. Ресурс не позволял. Решил – будь как будет, пусть действует сама. Работа не может быть предметом торга. Для советской женщины основа её социальной значимости – работа, а для ребенка есть няня и бабушки.

– Никакая дружба ни с какой женщиной невозможна, – сердечно наливая заветную влагу в рюмку из графинчика, потому что в 1950-е ставить на стол бутылки было нетактично, – говорил сосед. – Женщина – не друг мужчине.

– А кто же тогда, враг? – легко и интеллигентно смеясь, парировал папа, несколько неловко сидя за праздничным столом с соседями.