– Ах, оставьте, мама, я правда не знаю, где их берут.

– А я и тем более. Ранее-то свахи были. Меня, например, с Иван Николаичем сваха сватала. И такая опытная попалась – чудо! Я тебе, говорит, по твоему характеру найду, не сумлевайся. Ты девочка тихая, скромная, вежливая, характер у тебя душевный. Тебе ответственного и домовитого нужно. Он сразу в тебя влюбится.

И точно, как пришел на смотрины – сразу взял своей обходительностью. Я к нему расположилась всем сердцем.

– Вы, говорит, Авдотья Егоровна, не сумлевайтесь. Если что там про меж нас не выйдет, я неволить вас не стану, уйду в свое Рождествено, как и полагается демобилизованному служивому. Хотя, должен вам признаться, вы сразу меня очаровали своим кротким взглядом и своими румяными щечками. Мне будет жаль ходить теперь на работы и не видеть вас, – вот как в 1915-м году-то делалось! Но ведь если люди живут дальше, хотя и в других условиях, значит, это как-то и теперь делается, раз молодые-то женятся? А я видела – женятся!

– Ах, мама, оставьте, а то я расплачусь. Нельзя же каждый мой приезд об одном и том же.

– Ну, хорошо, хорошо, не буду, – собирая посуду, – и не поела ничего. А деньги-то забери! Слышишь? Да не забудь поговорить с Валей, чтобы она так легкомысленно себя не вела! Может она тебя, как старшую-то и послушается? – запихивая обратно горшки в печку. – «Пусть теплое стоит. Сейчас Рита с работы придет, покормлю теплым. «Расплачусь!» – нельзя так опрометчиво вести себя ответработнику! На тебе пятьдесят человек, а может быть и сто! Не выйди ты на работу – что будет?

Я вас спрашиваю. А то и будет, что разбредутся, как овцы по лугу, и никакой работы без ответработника не будет!».

Выехав в город, Тома идет на свое любимое место около строительного института, в телефонную будку. Хоть она и сказала матери, что не знает, как это теперь делается, но наработки, еще институтские, у неё были.

– Н. можно?

– Будет попозже, – и повесили трубку.

Это был первый, почти обычный телефонный разговор по приезде её в Москву. Как оказалось, и последний. Если совсем честно, в нем не было концовки. Там не спросили – «А кто спрашивает?» И она не ответила – «Однокурсница». Там не спросили – «Может быть, что-то передать?» И она не ответила – «Нет, нет, спасибо, ничего, я еще раз позвоню». И не услышала – «Не волнуйтесь, всё-всё передам и всё скажу».

Она списала это на погрешность. А второй телефонный разговор прозвучал уже как пощечина:

– Т. можно?

– Кого? – осторожно переспросил голос. – Минуточку. И после некоторой паузы, другим тоном: «Вы знаете, а его, оказывается, нет дома».

Ну ладно, подумала она, бывает. Хотя и тут концовка говорила о другом, что не его нет дома, а с ней не желают разговаривать. Она не верила своим ушам. Дальше – хуже:

– М. можно?

– Кого-кого, простите? Такой здесь не живет.

– А вы не знаете, выехал, что ли?

– Простите, даже не знаю.

И, наконец, последний разговор, который всё поставил на свои места.

– Д. можно?

– А вы кто ему? – нахраписто, вопросом на вопрос.

– Однокурсница, – опешив от такого нахальства, сказала она.

– А зачем звоните?

– У нас после окончания института уговор есть созваниваться.

Так вот что, любезная однокурсница, не знаю, как вас по батюшке, ну да это и не важно сейчас. Я – его законная супруга, и более сюда не звоните, понятно?

Теперь ей уже нельзя было звонить дальше, не осмысляя, что происходит, а то наткнешься в разговоре на такое: «А чтоб тебя! Мало того, что он такой— сякой-мерзавец домой пьяный приходит, у него, оказывается, еще и левые бабы есть? Ну, я ему покажу! Он у меня узнает еще, где раки зимуют! А ты, с…, чтоб больше не смела сюда тренькать! А то ноги из задницы выдерну!»

Ответработник, если он действительно ответработник, не может допустить, чтобы психологическая ситуация вышла из-под его контроля. Он должен осмыслить симптомы новой ситуации ранее, чем она взорвется, и перевести ее в приемлемое русло.

Вместо того, чтобы набрать еще один номер, или два, или пять, как обычный человек, чтобы получить оплеуху, она выбросила все институтские адреса, всю телефонную мелочь из кармана, и пошла Москвой, без разбора, далеко-далеко, обдумать свое положение, уяснить себе, что произошло.

Как хорошо мы на выпускном пришли на Красную площадь! Возбужденные сдачей экзамена и бессонной ночью, радостно, всем коллективом однокурсников, в едином порыве хотели что-то необыкновенное сделать друг для друга, и дали обет не терять друг друга из виду, ходить сообща в кино, интересоваться жизнью друг друга, не пропадать, один словом. И так было все семь лет. Она приезжала, звонила, ходила в кино, обсуждала свою жизнь и жизнь однокурсников. И как следствие – вот оно – в этих встречах и разговорах радостно чувствовала себя всё еще студенткой, хотя жизнь уже властно показала ей, что со студенчеством покончено. Теперь нет студентки на работе, а есть молодой начинающий ответработник. Она вынуждена была согласиться с этим на работе, а вот, оказывается, на отдыхе всё еще чувствовала себя студенткой. И жизнь до некоторой степени разрешала ей такую двусторонность. А теперь отказала. Что с этим делать?

Хмурый мужчина на постаменте думал свою глубокую невеселую думу, опустив голову. Она даже нарочно подошла и прочитала надпись, так её это поразило. Надо же! Оказалось, Пушкин.

А по школьному курсу вроде бы веселым был, стихи такие простые, ясные писал: «Вот моя деревня, вот мой дом родной… Вот качусь я в санках по горе крутой».

Ну ладно, пусть думает. Она пошла далее с сознанием, что теперь делать молодому ответработнику.

Она шла через всю Москву, не замечая ни домов, ни людей. Теперь она ответработник на работе и ответработник на досуге. Есть у тебя семья или ее нету – ты должна вести себя, как положено. Чтоб все в ажуре. Не обинуясь ни к кому из прежних своих знакомств. Отрезать это все и выбросить, потому что ответработник не может быть уязвим, не может зависеть от каких-то телефонных звонков, от каких-то женитьб и замужеств однокурсников. Ответработник должен отвечать долженствованием своему начальнику. Преданность, уважение, симпатия – начальнику.

Уяснив это, она пошла брать билет в обратную сторону, в Крым. Не пропадать же времени, которое она собиралась посвятить однокурсникам. Успела еще заскочить домой и поговорить с обеими сестрами. Со средней, Ритой, как и всегда, разногласий не было. К старшей благоволил отец. Среднюю любила мать. Старшая брала жизнь разумом, а средняя сердцем, и они очень хорошо понимали друг друга. Сестра рассказала про олимпиаду в Чехословакии, куда они со сборной ездили на соревнования и геройствовали в матерчатых тапочках и шароварах на смех всей тамошней публике, тогда как у Чехословацких товарищей и спортивная обувь, и даже тренировочные были. Но честь Родины есть честь Родины, и ее нужно было защищать. И они геройствовали, переступая через себя и через «не могу», чтобы советские – обязательно! – были на первом месте. Такую тренер дал им установку перед соревнованием.

А Тома рассказала, как сложно с пленными немцами работать и одной за всё отвечать. И за них, и за строительство.

Тут-то и пришла младшая, Валя. С поднятым носиком, в воинственном, все отрицающем возрасте. Ей неважно было, что. Главное – отрицать. В этом она пока находила свою сущность.

– Подумаешь – невидаль! Пленные немцы! – с порога резанула она. – Вон их полна Москва! Высотки строят! В забор всё видно, какие они. Хошь хлеба кусок брось, хошь обругай. Они всё понимают. Только твердят «О, майн Гот!» и проходят дальше. Часовые при них не разрешают им ни взять брошенное, ни ответить.

Когда Тамара и Валя остались вдвоем (тактичная Рита вышла якобы на колонку за водой), Тамара сказала:

– Ты чего родителям-то грубишь?

– А чего они всё указывают? – ещё выше подняв носик, отвечала Валя.

– Кто это они? Это ж твои родители! – пыталась усовестить старшая.