– Я посещаю вечера ВТО, – скромно отвечала она и картинно пересаживалась во вторую свою излюбленную позу. Её сначала в итальянском кино показывали, а потом она в советское перекочевала – ноги обнажены до колен, но все-все окружены юбкой. Для этого, правда, нужно было сесть ниже, и она, как бы по причине того, что ей надо бросить вилку в таз для мытья посуды, вставала со своего стула, бросала вилку, а вернувшись, садилась уже на приступочку к недостроенной террасе. Эротично и целомудренно одновременно. И оттуда, как бы из некоего импровизированного далека, она частично повторяла свой вывод: «Да, можно только или работать на участок или чтобы он работал на тебя. И я выбираю второе».

И тут же, враз наскучив чужими партнерами, резко вставала и шла прогуливаться по участку, представляя себя звездой некоей фотосессии. Потом, насладившись этим и всё так же одна, она мало-помалу переходила к приятным и позитивным для себя воспоминаниям о начальной даче, когда был семейный бум, психологический прорыв, когда это был не просто участок старшей сестры, но казалось, едва ли не союзная целина 1956 года. На отдельно взятом участке. Когда нужны были руки, каждый был наперечет, и ты чувствовал себя целинником. Все рубили самосев, жгли его, обносили забором свои восемь соток, спали вповалку на шкуре сибирского медведя, что привез в качестве приданого Леонид и, лежа мечтали под звездами ночью о простом и главном счастье дачника – надежной крыше. Загадывали будущее по падающим звездам, жили все как одна семья, как раньше, почти как в детстве.

Но вот дом выстроили. Второй этаж заняла Рита с Севой, на первом – племянница и стареющая мать. И стало ясно, что одинокой звезде здесь места не придумано. И чтобы не признаваться себе в этом, она уехала отсюда. И бывала здесь только на днях рождений или посидеть с матерью в очередь с сестрами, что будет попозже.

Так она сделала и сейчас. Не объявив никому и только кивнув чуткой Рите, исчезла, твердо и обидчиво повторяя всю электричку до города: «Я звезда, я звезда, я хочу быть в городе и блистать. И не надо запихивать меня ни на какую семейную дачу!».

Вторым действием был, конечно, разговор Севы со мной за столом. Оставив бабушку Дуню в покое, он приставал ко мне почему-то всегда с эсхатологическими разговорами.

– Да, – начинал он, сладостно уравновесив себя выпитым и чувствуя в себе наконец-то некую гармонию, – счастлива ты в детстве, что у тебя три мамы. Каждое воскресенье три подарка. А каково-то будет на старости? За троими-то ухаживать и троих-то провожать? Что это будет? Лазарет!

Я не понимала ход его мыслей и уворачивалась. Мне было неприятно. А он не отставал:

– А вот загадка: где на земле вечная осень? Скажи! Не знаешь? А такая земля есть и зовется она Исландия. Да, слабовата ты в географии, слабовата…

И загадки его мне не нравились. Чего он добивается? Я и так в городе без матери сижу в тоске и одиночестве и не хочу про осень слушать. Правда, никто не знал, что это последние его умственные всплески, что дальше хуже будет.

– Ну чего пристал к девчонке? – грубила ему Рита.

– А что? Я ничего, я образовываю её, молодежь ведь образовать нужно! – виновато, но и куражась, говорил он.

– Иди, иди, без сопливых, педагог нашелся.

Он уходил, не очень уверенной походкой, к папе, который нечасто бывал на даче, но всё-таки сегодня приехал, и они с папой садились за партию в шахматы.

Папа человек до пятнадцати лет для меня непонятный. В пять моих лет папа оспаривал мои мультфильмы, когда я на праздник хотела их посмотреть, а он хотел футбол, говоря: «Мультфильмы еще повторят, а футбол – нет». То есть, как я теперь понимаю, он учил меня мыслить, а я хотела праздника. Все женщины дома внушали ему – «Уступи ребенку». Тогда он обиделся и уехал на Фасадную. А я торжествовала. Но мне же было пять лет. А потом приходит Сева и говорит: «Чего ты отца обижаешь?» А мне это было неприятно. Я победила, за меня женщины, я не хотела ничего знать. И Севу, его защитника, не хотела, и папу не хотела. Хотела праздника. Как он не понимает? На праздник я хотела праздника, и при чем тут футбол, при чем тут Сева?

В десять лет папа был скорее неприятный, потому что он был как бы заодно с Севой. Непонятно, почему папа решил: если его комната в городе, то это его комната, его жены и дочери, а следовательно дача его жены – это его дача, его жены, его дочери. Вкатил без жены две рамы, насадил помидоров целую грядку, черную рябину натыкал везде, голубые ёлки из питомника. Мама приехала и почувствовала себя оскорбленной. Как? Ей, строителю, указывают, как ей строить на собственной даче? Да еще тогда, когда она в командировке? Да это вообще подло – воспользоваться её отсутствием!

И его величество пересчеты внутри семьи показывают: общеродовой квартиры из трех сестер не получил никто. Получила Рита с матерью, когда уже за той нужен был уход. Никто не добился дачного участка, кроме Томы. На него вывозят бабушку на воздух летом. Понятно, что никто из членов семьи не мог действовать самостоятельно в таких условиях. Рита, которая отпахала зиму, должна была быть на даче на равных, то есть замещать Тому, когда она в командировке, и иметь две освещенные солнцем грядки перед окном.

Зато бабушка ни какие-такие теории не влезала, а умела в начале строительства кашеварить, а когда началась дачная жизнь – о, счастье русской крестьянки! – и в третий раз просто и естественно войти в крестьянский календарь. После Голубцова и двора на Околоточной с тополем посередине она перешла к дачному участку старшей дочери, где встречалась и разговаривала каждый день с молочницей из соседней деревни Вороново, Про её коров, качество сена в этом году, про их жизнь, кто куда ездит из деревни работать, плюс три литра молока на поправку здоровья внучки – обязательно.

И меня удивляло, как мирно они сидят на лавочке. Неспешно так, по-крестьянски, разговаривают. И образ её остался, и слова остались в памяти: «Как ты себя ведешь! Что люди-то скажут?» – когда я по березам лазила и не хотела подарить тряпичную лису деревенской девочке. «Да, не играю ею, а отдать не хочу!» И вообще, я даже не догадывалась, что мама, чего бы там ни говорили мне, что дачу она завела для меня, на самом деле завела её и для бабушки. Вывозить её на воздух тоже было нужно. А тогда я считала, что дача исключительно для меня и я могу не отвечать на упреки бабушки. Несмотря на это, я больше дружила и общалась с бабушкой, чем с вечно командированной матерью.

А вообще я всё более и более ловила себя на мысли: «Да ну вас всех, взрослые, не до вас». У нас с подругами были дела лазать по деревьям, дачные игры, которые всех восхищали обычаем ходить в гости и самозабвенно играть у каждого на участке. Не сравнить с коммунальной квартирой, где ты сидишь на замке в комнате. Конечно, на дачах – «контингент», как взрослые говорят. Всё ПИ-2, только отделы разные. Опять же матери нас сдруживать ходили. Две мои подруги детства – оттуда. Имнашвили и Таль. В городе они далеко от меня, к ним не находишься. А тут – рядом. А в городе рядом только Генка. Фр-р!

С Имнашвили мы проволочный телефон устроили. С Наташей «Войну и мир» про любовь Наташи Р. читали. Да, всего было много.

Детство я провела у бабушки на Околоточной, что недалеко от Савеловской железной дороги, по которой можно было доехать до её родной деревни. Память об этом грела бабушку. А со школы я переехала на Фасадную, в центр города, и ближе узнала папу.

Когда входишь в нашу комнату, сначала проходишь соседскую – бе-е-е! это Генке! – навстречу в опережающую большое окно, в котором на хорошем фокусном расстоянии стоит сталинский извод кремлевской башни – здание МИДа. Это всегда первое впечатление от нашей комнаты. А второе – мамин светлый с зеркалом шкаф слева. А на нем – походный чемодан папы и горн. А может, труба? Точного названия этой штуки я не знала, а употребления и тем более, пока из Сибири спустя несколько лет к нам не приехал товарищ юности отца. Рожок была его фамилия. Они сначала разговаривали между собой о таких вещах, о каких про папу я не знала. Не думала даже и не гадала, как говорит бабушка. Оказывается, папа-то мой – когда-то взаправду был маленьким. А я думала, что он подыгрывает мне, так говоря. А вот этот самый Рожок помнил, что папа был маленький, и они опять начали вспоминать про всё сразу, бурно, то задерживаясь надолго на одной теме, то пробегая её скороговоркой. Но всё-таки, как я поняла позже, они останавливались на двух болезненных темах: гибель папиного брата в Первую мировую и первый брак папы.