Хотя чуть раньше ее просили понять, ей опять стало непонятно, потому что это напоминало объяснение в любви. И она только стыдливо и деликатно улыбалась.

– Кроме Улановой и Джульетты еще Гете в своем «Фаусте» это хорошо показал. Но не в опере Гуно, там много мужских самоосознаний, мужских заморочек, а в самом тексте, где Маргарита, Гретхен – простая и бесхитростная, но целомудренная городская девушка. Что может быть выше, чище и притягательнее? И я мог жить с такой же рядом, видеть ее каждый день в отделе, знать, что вы рядом и этим жить. И вот теперь я сам, добровольно, должен от этого отказаться. Нет, я этого не могу, я этого не переживу.

– Я вас не понимаю, – сколь ни крепилась молчать, все-таки произнесла она.

– Я сейчас объясню. Я собственными руками посылаю вас к этому жуиру и бабнику Рукову. Уж он не преминет воспользоваться моей бедственной ситуацией и употребит ее в свою пользу. Он отберет вас у меня.

– Аркадий Ефимович, да что вы такое говорите? Как я могу? Такое даже слышать невозможно!

– Да, отберет. Он обаяет вас как мужчина, и вы забудете меня. Да-да, забудете! Больного старика! И я останусь до конца дней своих одинок и безрадостен. И почему я не здоров, как этот ловелас Руков, по-сибирски? И не на восемь лет моложе и не свободен, как он?

– Но если дело только в этом… – решилась, наконец, она произнести свое девичье мнение, – я могу дать вам слово, обет, что никому не буду симпатизировать в командировке. И влюбляться в ловеласа Рукова не буду. А буду заниматься только непосредственной своей работой, ревизией его деятельности.

– Слово? Что слово… – произнес он тихо и безнадежно. И вдруг яростно:

– Да! Слово! Дайте мне его, дайте! Обет и слово, что вы не влюбитесь в этого противного ловеласа Рукова. Я готов на колени перед вами встать. Дайте слово во имя наших отношений…

Она стояла, как вкопанная.

– Хорошо, я верю вам. Идите!

«Какие Руковы! Я предана всем сердцем вам и только вам. Предана вам и никому более», – молили её глаза.

– Нет, – резко отвел он свой взгляд, – вы его не знаете, как не знаете и своего молодого сердца. Он опытный сердцеед, он всё равно уведет вас у меня. Вы поддадитесь ему. Я этого не переживу. Я не смогу без вас работать, я этого не переживу.

«Зачем он так думает? Я всегда буду верна ему. Я всегда его любила как руководителя, как отца, как своего старшего мужчину по жизни, платонически, но не признавалась себе в этом». Но сейчас он это обозначил, и это разволновало её. Она была заведена им, человеком пожилым, карьерным, статусным, женатым, в какие-то немыслимо высокие и никуда не ведущие отношения. В сердцах она спустилась в отдел, для которого это был секрет Полишинеля. Отдел не только догадывался об отношении Аркадия Ефимовича к молодой особе, но и благословенно пользовался этим, тихонько подпихивая её сдавать месячные отчеты. И легче стали проходить отчеты, легче. То ор да грай, а теперь тишь да благодать да задушевные разговоры. Как ваша мама? А сестры? Хорошо? А… ну-ну…

Добиралась Тома в Новосибирск поездом, а это пять-шесть суток. Тогда гражданской авиации, ТУ-104, ещё и в помине не было. Смотрела на непривычные изменения ландшафта за окном. Она ведь по своей симферопольской ветке сутки с половиной ехала, а на ней сначала Харьков, потом удар теплого климата и зелень за окном особая, курортная. А тут всё едешь да едешь, никакого Харькова, никакого курортного удара.

– Не мне вам говорить, Тамара Ивановна, – выходя из-за стола, с подчеркнутой любезностью обратился к ней начальник планового отдела Леонид Николаевич Руков, – что в геологию идут закаленные романтики. Это вы знаете не хуже меня. И им ничего не стоит объясниться в симпатии к молодой и хорошенькой женщине на языке собственной профессии: ваши глаза – как бирюза (хм, даже в рифму получилось), ваши волосы, как халцедон, а руки – белее мрамора. А что вы улыбаетесь, Тамара Ивановна? У среднеазиатских народов это и до сих пор в ходу, когда они стихи пишут любимым женщинам. А вот попробуйте на языке планового отдела сказать комплимент женщине! А что? У семерки воротничок, как у дореволюционной курсистки, а шестерки имеют уморительный хобот. Как вы считаете?

Был он в кителе геолога, который тогда почти равнялся военному. Моложавый, представительный.

Знаменитый румянец незамужнего ответработника Томы залил ей всю щеку.

– Не знаю, я не очень в математике сильна, мне папа помогал все старшие классы и весь институт, – смущаясь, сказала она, как бы не умея войти в такой полетный разговор, но и не желая обидеть собеседника.

– Прекрасно, прекрасно, – легко подхватил он реплику собеседницы и включил в разговор собственного русла, – значит, мы обязаны нашей встречей вашему папе. Это же прекрасно! Знаете что? Я тут два билета в оперу приготовил. Пойдемте? В знак окончания нашей с вами общей работы. Опера Даргомыжского «Русалка».

В Москву провожала Леонида Николаевича Рукова только мойра Сибирского отделения Мингео – она же уборщица и сторожил этого здания, еще в двадцатые годы девушкой из тайги пришла.

Сестра Вера в Москве встретила его критически:

– Приехал, да? Работать?

– И жениться тоже!

– А я думала, это твои цензурные хитрости работу женитьбой в письмах называть, чтоб не сглазили, – пробурчала сестра.

– Ты, кажется, недовольна, что я приехал? – спросил Леонид Николаевич.

– Я недовольна, что ты женишься. В твоем возрасте нужно спокойно сожительствовать. Иногда, может быть, не совсем легально, на первых порах, – нравоучительно сказала старшая сестра.

– Какой это такой мой возраст? – не согласился он. – Пятьдесят два еще не возраст. По сибирским нормам я еще юноша.

– Ну, хорошо, оставим это. И кто же она?

– Девушка из пригорода.

– Это ужасно, я так и думала, это дама с камелиями, да? Именно этого я и боялась.

– Да помилуй, отчего же? Тихая, улыбчивая, серьезная.

– А от того же. Девушки еще не знают себя и жизни. Они сразу потребуют любви, потребуют от тебя соответствовать статусу жениха, то есть выполнять всю мужскую программу при них, как то: дерзать, штурмовать, овладевать, приносить, обустраивать. А еще и любить. Впрочем, это я уже говорила. А еще иметь и воспитывать детей. На всё это у тебя просто не хватит сил. Да и поздно в твоем возрасте. На этом надорваться можно.

– Но я люблю ее.

– Ты рассуждаешь, как вихрастый мальчишка. Скажи, я могу лопатой у себя на даче наткнуться на золотоносную жилу?

– Зачем ты спрашиваешь? Ты же знаешь, что нет.

– Спрашиваю потому, что свою геологию, значит, ты считаешь наукой, то есть ответственной за какие-то закономерности в природе, а вот медицине прямо сейчас, этими словами, в этом отказываешь? А ведь перед тобой неплохой терапевт, которого назначили еще и завполиклиникой. Это дает дополнительную информацию к профессии. Вот в 1945 году правительство на основании массовых писем обиженных жен приняло закон об ужесточении бракоразводных процессов с мужьями высшего комсостава. На войну-то все лейтенантами побежали да быстренько-быстренько сделали там головокружительную карьеру вплоть до генеральских погон. Привыкли к своему положению, а вернувшись с войны, увидели своих жен постаревшими и несоответствующими тому положению, в котором они теперь находились. Ведь у многих на войне были личные медсестрички. Словом, многие решили побросать своих прежних жен.

– Ну и что? Я связи с собой не обнаруживаю. Ты же знаешь, жена моя была гулящей, и я, как честный человек, жил с ней восемнадцать лет, чтобы вырастить дочь, не травмировать её. Ты же знаешь, как мне было больно, зачем ты снова про это? Я хотел приехать тебя навестить и поделиться радостью, хотел широко и привольно расставить руки на твоем старомосковском диване, со слониками по бокам на полочках. Посидеть, как в Волге искупаться, потому что мама наша давно умерла и у меня нет никого ближе тебя, сестра.