– Нет, и не враг, – не давая себя сбить, продолжал сосед. – Ну, будем.

Чокнулся с папой и опростал первую рюмку залпом.

– Женщина – она баба, вот и всё. Я в тридцатых на Украине председателем колхоза был. Сколько их у меня перебывало, и звеньевых, и рядовых колхозниц. И если только чуть-чуть с какой в дружбу или во вражду – то всё, атас, никакой работы. И никакого отдыха. Одна свара. Женщина – она баба и должна ею быть. И должна свою детородную и хозяйскую функции соблюдать. А в остальном я её не знаю и знать не хочу, – тыкая вилкой в грибочки домашнего посола с мелко порезанным лучком, любезно поставленные под водку.

Соседка молчала, стоя у мойки.

– Не пяль зенки, я говорю, что есть, говорю правду, – бросил сосед своей жене на ее недовольный взгляд.

Соседка молчала, моя посуду и отвернувшись от стола. Сзади четыре его ребенка, как итог его жизненных рассуждений и жизненного опыта, по случаю праздника бедно, но тщательно и прилично одетые – Борис, Алла, Ирина, Геннадий – сидели смирно и поперед батьки тоже ничего не говорили, ожидая материнского праздничного пирога.

Старший, Борис, поминутно взглядывал в окно, будто пытаясь найти там что-то новое и ужасно интересное. Его уже властно влекли социум, улица и город. Алла и Ирина, 10 и 12 лет, как все девочки, сластены, не возражали представившемуся случаю поесть сладкого. Но в свои десять лет они научились кокетничать и им здесь уже было скучновато. Единственно для кого пирог был настоящим праздником, это был младший, Геннадий, мальчик четырех лет, неотрывно и влюбленно глядевший на мать, ожидая, когда та подаст пирог.

– Или вот возьмем твою ситуацию, – медленно и тягуче пропуская третью рюмку, смакуя ее и ожидая незапланированных реплик собеседника, – твоя женщина не успела родить, а уже сбежала в командировку.

Папа всегда считал первым делом с женщиной – равенство, то есть дружбу и взаимопонимание. Ему было что возразить. Но ради праздника и добрососедства в коммунальной квартире он заставил себя выслушать Иосифа Петровича – так звали соседа – до конца, раз уж подписался.

– Ребенку три месяца, а она улепетнула, и душа у нее не болит. А это только начало. Бросившая в начале ребенка – бросит в конце и мужа. Если б я дал слабину, то не только б не выехал из Украины, а и на кухне на этой бы не сидел. А я вот курю, – продемонстрировал сосед, кто в доме хозяин.

– Помолчи, – быстро цыкнул Иосиф Петрович в середине своей же фразы жене, вдруг захотевшей что-то сказать.

Да, с первой женой папе такие интеллигентские представления боком вышли. Она вдруг загуляла, когда работа позвала его далеко и надолго, как полагается геологу, а потом уж что ни делали – и мирились, и ссорились – остановиться не могла. А ведь ему, как настоящему мужчине, нужно было делать карьеру, то есть ездить в командировки и открывать месторождения. За так-то чины не дают. Так что по-сибирски, до восемнадцати лет дотянув дочку, он расстался с женой. И теперь у него второй брак.

– Да, тебе не сладко. Готовить не умеет, за тобой следит плохо – стирать носит в прачечную. Это же смех! Ребенка, я уже сказал, бросила. Итоги: при дружбе с женщиной она не выполняет ни одной из положенных ей бабьих функций. Ничем хорошим для твоего брака это не кончится. Вот помянешь меня. Ну, будем.

И подытоживая, опрокинул пятую.

– А я сказал – молчать! – Это опять жене. – У нас мужской разговор и не суйся.

– Ну всё, дети, – бросилась наконец к плите соседка, вынула оттуда горячий, густо пахнущий сверток, поставила его на стол, обжигая пальцы, и разрезала его, дымящегося, на куски.

– Ну всё, дети, готово, – повторила она, как присказку, – слава тебе, Господи! – и разложила по блюдечкам, хотя было не готово, но очень хотелось уступить нетерпению детей и встрять наконец на законных основаниях в праздничный мужской разговор. – Ты, отец, первый кусочек возьми, а потом уж дети.

– Да нет, ты же знаешь, я сладкого не ем. А куснешь – только испортишь. Мы лучше с Леонид Николаичем еще по одной за соседскую дружбу, – усаживаясь основательно, как японский бонза, на своем стуле, в своей кухне, у себя в квартире, сказал Иосиф Петрович.

Вернувшись в комнату, папа в сердцах раздумался: «Черт меня угораздил лезть с ними в дружбу! Говорила жена – не лезь, всё равно не подружишься. Интеллигент с простолюдином не подружатся никогда. Так я не послушал. Он ровесник мне, а взялся меня учить, хотя я его не просил об этом. И кто учит? Шофер моего начальника всего лишь!» Потом он выкурил еще одну папироску уже в комнате, и мысли потекли несколько иначе. Ведь говорил ей:

– Брось работать, возьмись за ребенка. На моей зарплате начальника отдела уместимся.

Так нет:

– Я не для того училась, чтобы с детьми сидеть. С детьми сидит няня, вот ее и наймем. А я – как ездила, так и буду ездить.

– Что ж, без тебя не справятся?

– Да, именно! Мне мой начальник так и говорит. Без вас, Тамара Ивановна, все дело застопорится, вы должны ехать обязательно.

Это была первая неожиданность для папы как для мужа. А на кровати лежал маленький комочек с двумя дырочками и тихо сопел. Его принесла няня, уложила спать и ушла.

Нянька – первый человек из низших классов, с кем я была вынуждена встретиться. Конечно, как девочка добрая или старающаяся таковой быть для бабушки, я бы хотела состоять в добрых отношениях и с няней. Но в юности, когда няня жила и работала кем-то в рабочем поселке, один молодец обманул ее. Чтобы не опозориться, она должна была скрыть беременность, сделала аборт, да неудачно, после чего и отдало ей на голову. Странный какой-то случай. Она уехала в город и стала жить сидением с детьми. Устраивалась няней, и все хорошее и дорогое, приготовленное ребенку, поедала в больших количествах. Она стала толстой, пожилой и раздражительной, а остановиться не могла.

Всё это было говорено соседке Галине Прокопьевне, с каковой она сошлась на кухне, работая няней, в собственные уши и не раз. А маму мою ее подноготная не касалась. С мамы на работе строго спрашивали, а она с няни спрашивала.

И что же получалось? Наготовленные мамой щи для няни и для ребенка – как стояли, так и стоят киснут. А красная икра на три дня для ребенка, по слабости здоровья ему нужная, – съедена дочиста. Мама сердилась и никак не могла взять в толк, как же это? Маме было обидно, мама чувствовала себя обманутой. После нескольких предупреждений пришлось с няней расстаться.

Мое рождение оказалось проблемой и для соседей, которые привыкли брать числом и бытом подавлять маму с папой. Но с моим рождением соседям пришлось все-таки подвинуться, а маме научиться отсобачивать соседку Галину Прокопьевну в ее же духе и на ее же уровне, чего я, как девочка добрая, и произнести даже не могу.

Соседи молча смотрели, как завешивают пеленками кухню, пропускали в туалет трехлетнего ребенка, а мама держала меня за ручку в коридоре и следила, чтобы не было провокаций. Словом, пришлось пройти школу коммунального героизма, которую мало кто достойно выдерживал. Пережил – и то достаточно. Конечно, в другое, вне естественных отправлений время, приходилось сидеть как в осажденной крепости, и слышать, как по коридору несется и улюлюкает противник.

– А еще интеллигентные люди! – слышалось из одного угла.

А из другого:

– Мы пришли как порядочные знакомиться, договорились дружить, выпили! А теперь вона как! И косыми не глядят! Значит, всё на словах было?

Папа и мама молча, в комнате, проявляли выдержку и характер. Как у ответработников у них был большой опыт работы с людьми.

Сосед сбежал с голодовки на Украине в 30-е годы. Его долго мотало по городу и наконец он осел здесь, на Фасадной, персональным шофером у Смирнова. Любил по вечерам, правда уже на пенсии, в тепле и холе по-обломовски лежать на диване, глядя на свой личный Фасадный кремль и вспоминать со слезами на глазах про голод на Украине 1933 года. А его хозяйка, как сосед называл жену Галину Прокопьевну, тем временем с удовольствием гнобилась на кухне.