— Прощай, моя изба! Больше я в тебя не приду!

Забрал все добро, сел на доброго коня. Проехал не больше пяти верст; стоит в лесу огромный дом. Он взъехал в него, выбегат к нему на встречу его есаул и говорит:

— Здравствуй, брат Афанасий! Как твое здоровье? Где ты столько время был?

— Неужто ты, брат, не знашь, где я был? Я отца хоронил.

— Ну, милости просим в наш дом! Мы свой выстроили.

— А много ли вас здесь?

— Да не много: двадцать-пять человек, — сказал есаул.

— Так что же? И меня в артель принимайте!

— А, милости просим!

Но так его досада берет, что он из атаманов в подданные идет и говорит есаулу:

— Ну, что, атаман, здесь служить неловко: добычи мало! Поедемте в привольные стороны, где отец работал.

— И я думаю туда же отправиться.

В одно прекрасное время съехалась вся шайка; начали говорить:

— Кто на Волгу хочет в город Симбирской?

Один из работников говорит:

— Да ведь не знай как мы попадем в Симбирской: там заве́дыват Ванька (брат Афоньки).

А Афонька говорит:

— Вот мне и хочется узнать. Забирайте ограбленное добро!

Забрали, лошадей оседлали, сели поехали. Приехали на берег Волги в небольшое село, по прозванью Майну, разыскали тут удобство (небольшую рытвину), прежний готовый дом, остановились на время жить. Разузнали все дела, как живет Ванька, командоват своими войсками и гордится, управляет всей Волгой; занимает должность отца старика: суда́ разбивает, лоцманов в воду кидает.

— Ну, это он незаконно, — сказал Афонька. — Пусть бы он деньги и добро брал, а лоцманов в воду кидать незачем. Попробую силу его!

Написал Афонька письмо:

— Ожидай меня в гости!

Ванька отвечал:

— Милости прошу, незнакомый человек!

Собрались двадцать-пять человек, разостлал Афонька епанчу, сели вместо лодки и поплыли в Синбирск.

Ванька встретил гостя и говорит:

— Какие вы люди?

— Мы — дети Стеньки Разинова, первый сын Афанасий.

Он этому делу не верит, хочет по шее из дому прогнать.

— Врешь! У меня не такой брат!

Произошел шум и драка; открыли огонь, и Афонька упорством пошел, прогнал Ваньку из Синбирскова во Рязанскую губернию. Остался Афонька в Синбирском свою жизнь продолжать и научился, как баржи разбивать. Вот плохая тут удача: народ хитрый нынче стал. Однажды погнался за маненькой баржей. Лоцман был не промах: сам рулем правит, рукой по голове гладит. На голове волоса были длинны: как назад их закинет, и Афоньку с Волги на́ берег кинет.

— Эх, — говорит Афонька, — это, братцы, не так! Тут не поживёшься! Поедем дальше за ними!

На путине баржа приотдохнуть и встала. Афонька — следом.

— Вот где нам владать им, этим лоцманом! — шепнул Афонька.

— Айда, братцы, за работу!

Взошли на баржу: лоцман стоит в своей хате. Отворил Афонька дверь и крикнул:

— Эй ты, сонный тетеря, не отворишь нам двери!

С испугу лоцман вскочил, вы́бег на верхний борт, ножом горло перехватил. Разбили они эту баржу; златом и серебром лодку нагрузили и отправились домой.

Получает Афонька письмо неизвестно откуда; стал его читать: письмо — от родного брата.

— Эх, братец, не знал я, что ты был у меня в гостях и войну упорную сделал. Я теперь третий месяц в несчастья: в тюрьме сижу.

Афоньке жаль стало: он и поехал в Рязанску губерню, розыскал брата в тюрьме. Увидел весь народ, что самый тот разбойник в таком-то году архерея с колокольни бросил (лицом схож был).

— Давай, держи, лови!

Шум поднялся и гвалт, а Афонька подошел тихо к за́мку, выпустил свово брата и отправился в свое место.

— Бросим это все дело! — сказал Иван брату. — Будет, брат, погрешили, пора на покаяние!

— Нет, — сказал Афонька, — я до смерти свои дела не брошу!

Отправился на сво́ место, на разбойное дело. Недолго ему царить досталось: нагрянуло войско; пымали Афоньку в темном лесу, посадили его в тюрьму. Решил его суд сквозь тысячного строя три раза провести. Забили Афоньку до́ смерти, а Иван пустился во моленье и покаялся в девяносто семи людских душах.

Один из атамановых полковников, передает народная память, по имени Чювич, был разбит наголову, на том самом месте, в Симбирске, где теперь находится Макин сад. В отчаянии, не зная как спастись от неприятеля, он кинулся в реку и утонул. С того времени проток между островом и берегом стал называться Чювичем.

Не Стеньку под Синбирском разбили, а его есаула, татарина. Стенька был в это время в Дербенте. А разбили есаула его потому, что он, тата́рска лопатка, вздумал озоровать и допусти́л выстрелить пулей в соборный крест. Стенька видит: дело плохо (он ведун был), помчался из Дербента, да уж дело опоздано было. А взял Синбирск сын его, Афонька.

На выезде из города к реке там и стена стоит, на стене написано; «Взял Синбирск Афонька».

Все одно как на Каспицком море есть столб, где прописано, как его Петр Первый высек плетьми за то, чтоб оно не смело его вперед топить.

Симбирск Стенька потому не взял, что против бога пошел. По стенам крестный ход шел, а он стоит да смеется.

— Ишь чем, — говорит, — испугать хотят!

Взял и выстрелил в святой крест. Как выстрелил, так весь своей кровью облился, а заговорёный был да не от этого. Испугался и побежал.

Под Василём напали стрельцы на уда́лых молодцев Стеньки Разина. При шайке был сам атаман с есаулом. Вот начали они биться, и не берут разбойников ни железо, ни пули, потому что они все заговорёны. Из шайки все живы, никто не ранен, а стрельцы так и валятся. Один сержант и догадайся: зарядил пищаль крестом (с шеи снял) да в есаула и выпалил. Тот как сноп свалился. Стенька видит, что делать нечего, крикнул ребятам:

— Вода! (спасайся, значит).

Подбежали к Волге, сели на кошму́ и уплыли, а есаулово тело тут на берегу в лесу бросили, и три месяца его земля не брала, ни зверь не трогал, ни птица.

Вот раз кто-то из прихожих мужиков подошел да и говорит:

— Собаке, — говорит, — собачья и смерть!

Как только эти слова сказал, мертвый есаул вскочил на ноги и убежал бог весть куда.

Стенька начальству раз сам дался, руки протянул, и заковали его в желе́зы. После положили и зачали пытать: и иголками кололи, и кошками били — ничего не берет. Стенька знай только себе хохочет. Вот и выискался один знающий человек и говорит: — Да вы чего бьете-то? Ведь вы не Стеньку бьете, и не он у вас в кандалах, а чурбан! Он вам глаза отвел да и хохочет.

Сказал этот человек такое слово — глядит начальство, а и в самом деле не Стенька лежит, а чурбан. Ну, после Стенька уж не мог вырваться; положили его при том человеке, стали бить — про́брали. А то бы он вовсе глаза отвел.

За Волгой, на Синих горах, при самой дороге, трубка Стенькина лежит. Кто тоё трубку покурит, станет заговорёный, и клады все ему дадутся и всё; будет словно сам Стенька. Только такого смелого человека не выискивается до сей поры.

Когда на Волге были ходовые суда, ссадил хозяин в Жегулях одного больного бурлака (таков был, действительно, бесчеловечный обычай прежнего времени), и пошел он, хворый, по траве в лес. Долго ли, мало ли шел, только попал бурлак в страшную трущобу. Дело было к вечеру; устал, а приютиться негде. Призадумался бедняк, и застала его в дороге темная ночь. Вдруг впереди, из заросшего оврага, сверкнул огонек. Собравшись с последними силами, путник пошел на него и увидал землянку в непроходимой чаще. Постучался в нее и сотворил молитву. Вышел старый старик, волосами инда весь оброс, такой высокий.