— И он тебя не пришиб?

— Где ему. Слизняк. Я своим, уличным, пошептала. Подловили, предупредили. Затих, как нет его. Потом и я умотала.

— А дальше?

— Дальше я поумнела.

— И стала?..

— Актрисой.

— Брось.

— Народной... Про наводчиц слыхал?

— Откуда?

— Малограмотный. Мой театр — улица, город, село. Пароходы, театры и поезда. Девушка я соблазнительная, дурней с кошельками навалом, а Драндулет на атасе, блюдет мою честь... Дошло?

— Вроде... Но ты говорила — техникум?

— И что? Кому мешает образование?

— А это... как его... трудовой стаж?

— Обойдусь.

— Посадят.

— Если плохая актриса — запросто.

— А ты хорошая?

— Я же тебе говорю — народная.

— За тунеядство прижмут.

— Не-а. Я и тут чиста. Имею полное право.

— Не понял.

— Фонарева помнишь? Ну, Бундеева?

— Саню? Мы ж друзья. Переписываемся. Я кучу его стихов знаю.

— Вот-вот, стихи. Вспомнила про него, списались, потом сама к нему в Ленинград ездила. Ну, и договорились.

— Слушай, не заставляй клещами из тебя тянуть. Выкладывай.

— Не ловишь?

— Где мне.

— О подарке договорились. Стихи — в подарок.

— Его же заклинило? Он же идиотические пишет?

— Перестроился ради такого случая. Упросила — в порядке тренажа, сказал. Обыкновенные, которые печатают сейчас, ну, возвышенные и все прочее... Только молчок. Вань, никому, ладно?

— И мне, хорек, ни полслова. Ну, Бундеев.

— Кремень мужик.

— И что же — вышло?

— Шик-блеск. Как по маслу. Через пару месяцев прислал. Надыбала сопроводиловку — и в издательство. И вышла — под моей фамилией. Примерно месяцев через семь.

— Неглупо.

— Так-то, мой милый.

Между тем стемнело — за разговором они и не приметили как. Под перестук колес, отбивавший игривый вальсок, проплывала теперь за окном томная душная ночь. В чернильной мгле мелькали по-ночному освещенные полустанки, центры милой провинции... Вот так Спиридоша, думал Ржагин, удивил. Ни намека, ни шороха, ни звука... И Надька хороша... Странная парочка, между нами говоря. Интересно, как этот убийца, Жека, Драндулет этот... как он относится к ее рисковому промыслу? Лично сам — как? Ведь все при ней, влюбиться в такую угрюмцу-уроду ничего же не стоит. Неужто совсем не ревнует? Хотя бы как-нибудь тихо, в тряпочку?

И вслух спросил:

— А Драндулет? Не ревнует?

— Когда работаем?

— И до. И после.

— Он трехнутый. Монах. Скопец.

— Еще не легче.

— Что ты, иначе я бы не смогла. Осуждаешь?

— Кого?

— Меня, конечно. За новые фокусы?

— Боже упаси.

— Вижу. Кривишься... Да, гадко. Мерзкие, липкие, похотливые. Хари. О, я знаю, сколько дряни в мужиках... А ну их к бесу в рай!Давай-ка лучше, Ванечка, постелим и баиньки, а?

— Ложись. Я пойду к себе.

— Не дури.

— А Жека?

— Он исчез до утра.

— Вещички там мои, — неуверенно увиливал Ржагин.

— Стели, я пойду умоюсь.

Откопала казенное полотенце и вышла.

Иван, приготовив две постели, прогулялся в свой вагон.

Спали тут страшно. Как попало, внавалку. Сон застиг и одолел — фигуры сидячие, скрюченные, полулежащие. Валетом, по двое, по трое. Головы у сидящих мякло свешены наниз. Храп, посвист, сап. Выпавшие из-под заколки волосы какой-то тучной женщины свисали прямо в проход, и их безжалостно обтрепывали обшлагами брюк одинокие бродяги пассажиры.

Слава богу, старичок в его отсеке, изнывая, пережидал ночь. Предупредил — и скорей обратно.

По пути умылся.

Надежда, укрытая простыней, лежала и курила. Приспустив окно, Иван запер купе на ключ, разделся и, тоже закурив, лег.

— Можно к тебе?

— Валяй.

Она сбросила простыню и поднырнула к Ивану. Голенькая. Устроившись поудобнее у него на плече, сказала:

— Только не приставай, ладно?

— Хорошенькое дело.

— Терпеть не могу, когда меня тискают.

— Ты уже говорила.

— Вообще-то... могу и переспать с тобой, если хочешь.

— По доброте душевной?

— Не совсем. В детстве я была в тебя влюблена. У памяти хороший вкус, как говорят французы... Детский дом... Случайная встреча... Есть повод отпраздновать.

— Странная арифметика.

— Женская, Ваня, женская... Или... но я другому отдана и буду век ему верна?

— Умница. Именно.

Помолчали.

— Но по-настоящему я сплю с мужчинами очень редко.

— Надеюсь, не чаще, чем я с женщинами.

Взбулькнув смешком, она ткнулась губами ему в руку.

— Ты выдержишь, если я буду спать рядом? Или смыться?

— Попробую.

Они погасили сигареты.

— Тебе удобно?

Он хмыкнул.

— Хорошо, правда?.. Вот бы всегда так... Нет, ты гений.

— Муж и жена, которые обрыдли друг другу.

Она чмокнула Ивана в щеку:

— Дурачок.

И счастливо стихла у него на груди...

— Товарищи! Прошу приготовить билеты!

Вкрался испуг. Крик взре́зал редеющие завесы сна. Иван засуетился, одеваясь в спешке.

Пусто в купе, прибрано. Один. На столике рюмка водки, бутерброд с икрой на подтаявшем масле, холодный кофе.

Под рюмкой записка:

«Хохотало!

Спасибо, дорогой, век не забуду.

Нас не ищи, сгинули. Купе до часу твое, потом уматывай. Заплачено. Удачных тебе скитаний.

Надя.

А может, мы с тобой все-таки дундуки?

Целую, пока».

Иван хлопнул водочки за ее здоровье. Зажевал, давясь. Жадно кофе в себя опрокинул.

Повеселел, расхрабрился, вслух подбодрил себя:

— Вяжите.

Дверку сейчас и отодвинули. И суровый пожилой мужчина в форме железнодорожника, не переступая порога, вежливо сказал:

— Добрый день, молодой человек. Позвольте ваш билет.

— Здрасьте. А я гость. Вот, завтракал.

— Но билет у вас есть?

— Там.

— Минутку. Федя! — позвал контролер, отступив в коридор. — Иди-ка займись,

Теперь проем занял Федя, напарник, мужчина корявый, кряжистый; судя по тому, как при виде Ивана устрашающе заблестели его колючие глаза, он был не из очень сговорчивых.

— Чужак, — пояснил пожилой. — Выясни.

И прошел к соседям.

Федя жестко спросил:

— Откуда?

— От верблюда.

— В общем вагоне?

— Да.

— Шлепай.

Иван, стряхнув с себя крошки, повиновался.

В межвагонье, под лязг сцепок и подвыв сквозняка, Федя вдруг ухватил Ржагина сзади за ворот и грубо встряхнул.

— Сдурели, дядя? Вы что?

Многозначительная ухмылка корежила могучие Федины скулы — будто знал он про Ивана много больше, чем он про себя сам. Не говоря ни слова, Федя ухватил Ржагина за ворот рубашки, вытряс как пыльную тряпку и, отпустив, залюбовался.

Иван долго чихал, кашлял, отфыркивался, как бычок, мотая склоненной головой. Все еще не понимая, что происходит, выдавил:

— Товарищ Федя. Одно из четырех: или вы обознались, или вы клинический ненормальный.

И тотчас получил кулаком в живот. Скрючился и сквозь боль и стон услышал сверху здоровый веселый смех.

— Ваши не пляшут!

Не мешкая, Федя развернул Ивана и с наслаждением, как переставший играть футболист, соскучившийся по мячу, сзади пнул с размаху ногой — Ивана швырнуло, он вовремя выставил руки, иначе дверь в тамбур вышиб бы лбом.

Иван стих. Приподнимаясь, обминая ушибленные кисти рук, насторожился — понял, что шуток его оценить некому. Не до жиру.

И прошмыгнул в вагон.

Здесь по-прежнему битком. По-прежнему душно. Идти самостоятельно Федя не позволил — подсек сзади за ноги, Ржагин грохнулся об пол и распластался в проеме. Федя вздернул его за многострадальный ворот и вновь смачно пнул коленом — кувыркаясь, Иван пролетел чуть не до своего отсека.

Обеспокоенные пассажиры разволновались — безобразие, что происходит, никакого покою от них нет.

— Граждане, не волнуйтесь! — хрипло и громко объявил Федя. — Пойман опасный преступник!