Иван едва прижег сигарету, как вагон дернуло на повороте, самого его приплюснуло к дверной решетке, а сигарету обидно смяло и скрючило.

— Хохотало?.. Ты?

Голос девушки. Обернулся.

— Не узнаешь?

Неся улыбку впереди себя, она приближалась, выставив на стороны руки, чтобы не удариться, если снова качнет. Парень, прищурив подслеповатый левый глаз, наблюдая, смекал.

— Ну, же, Ванек?.. Вот гад плешивый. Этт-то, я понимаю, встреча. Дай, сукин сын, расцелую. Можно?

— Оссподи, — натянуто выдавил Ржагин. — Чего-чего, а этого...

Она взвизгнула и с размаху вспрыгнула ему на грудь, руками обвив шею, ножки, как гимнастка, ловко и плотно сплетя у него за спиной.

— Хохотало ты мое, — ликовала, обнимая, целуя. — Ванек, Ванечка, миленький, как я рада.

Осеклась вдруг, остыла. Уперлась гневными кулачками ему в грудь.

— Пусти, грубиян. Чурбан. Пенек беспамятный. Пусти, говорю.

Ржагин послушно ослабил руки, и она, как монетка из кармана, выпала, звякнув каблучками о металлический пол.

— Не узнал, подлец... Эх, рыло ты непромытое. Фокус я. Надька.

— Кто-о-о?

— Ну, присмотрись. Присмотрись, обалдуй сиреневый... Ну? Разуй глаза.

— Надька, говоришь?

— Эх, ты. Это у меня глаз-ватерпас. Сколько лет прошло? Четырнадцать? Тебе сейчас очко?

— По паспорту двадцать.

— Все правильно... Вот такусенькими расстались, а я помню.

— Погодите, девушка. Давайте все-таки разберемся. Спешить нам некуда. Надька? Надька Фокус? Но простите... у Надьки под левой коленкой... родимое пятно.

— Ой, ну, чекист. Куда ж оно денется, интересно. — Она вывернула ножку и прогнулась. — Спасибо, в юбке.

Иван переменился в лице.

— Надюха! — взревел. — Ты?

Бросился на нее — обнял, приподнял, закружил.

— Надька! Не может быть!... Этт-то, я понимаю, встреча.

— Тихо, уймись, еще об стоп-кран шарахнешь... Слышь? Брось, говорю, задушишь... Ну, ты все такой же остолоп. Ну, Хохота‑ло! Брось! Терпеть не могу, когда меня тискают... Мужских лап на себе не выношу... Ставь, Ванечка. Ты меня, пожалуйста, поставь.

— Надюха! Живая!.. Что ты, как ты? Куда едешь? Где твоя крыша? Надька! Фокус! Надо же... Рассказывай скорее. Ты из этого вагона?

— Созрел.

— На-дю-ха!

— Слушай. Что ты развопился? Познакомься лучше, — наманикюренным пальчиком она повелительно выдернула гангстера из угла. — Жека. Или Драндулет. А это Хохотало — мой, наш, детдомовский.

— Иван.

Они обменялись небрежным рукопожатием.

— Пижон, — сказала Надя. — Трясешься в этой душегубке? А мы в соседнем. Как слуги, прозябаем. Двухместное купе. Скукота. Но поболтать с другом детства там все-таки удобнее.

— В какие степи? — Иван подпал под ее обаяние и, как обыкновенно в таких случаях, какое-то время говорил на ее языке.

— Понятия не имею... Ночь прокантуемся, там. посмотрим. А ты?

— Странствую. Свободу ищу.

— Не дохлый еще. Ну что — почапали к нам?

Ржагин мгновение колебался — вещи, рюкзак, не пронзить ли еще дважды свой стыдобу-вагон, не предупредить ли милых соседей об отлучке?

— А, ладно. Айда. Веди, подруга наших дней суровых.

— Ты, я вижу, все такой же болтун.

— Нет, Надежда. Нынешний проказник хуже прошлогоднего.

В двухместном купе пахло прачечной, было прохладно, чисто и значительно тише. Хотелось прилечь и негромко разговаривать. Пока Ржагин вживался в новый этот, округлый стерильный уют, Надежда, по-хозяйски забравшись с ногами на лавку и влюбленно разглядывая его, млела, купаясь в воспоминаниях. Жека, ничего не объяснив, протопал мимо. Иван щупал все подряд, ворковал, восхищался, но и примечал, что с ней, — он видел, чувствовал, что сейчас она не здесь, далеко, в их мреющем прошлом, которое без остатка занял детский дом и те, наполненные бедой, сумасшедше-веселые дни, проведенные вместе.

Предупредительно постучавшись, вошел вышколенный официант. Поднос, укрытый бахромчатой бежевой салфеткой, на руке его не боялся ни кренов, ни качки — как прибитый. Следом за ним замаячил в дверях Драндулет.

— Добрый день, молодые люди. Прошу, — сказал официант, поставив поднос. — Приятного аппетита, — и, откланиваясь, пятясь, безошибочно вышагнул в дверной проем.

— Оп-па! — Надежда, как факир, сдернула салфетку. — А? То-то, знай наших. Падай, Ванек. Отпразднуем нашу встречу.

— Да, — скуксился Ржагин. — Бедновато.

На подносе высилась бутылка экспортной водки. В вазочках, щедро, горкой, черная и красная икра. Свежие помидоры, огурцы, брикет масла в блюдце. Пышущая жаром молодая картошка в сметане. Рюмки, вилки, ножи.

Жека, войдя и задвинув дверь, присел в отдалении. Надежда красиво все расставила на столе. Наполнив рюмки, Ржагин сказал:

— Так, огольцы. За что вмажем?

И уставился на Драндулета, провоцируя, проверяя, не нем ли, есть ли у него хоть какой-нибудь голос.

— Не лезь, — сказала Надежда, защищая попутчика. — Он разговаривает только в суде. Да и там бы промолчал, если бы за молчание срезали сроки.

— Понятно. Тогда за встречу.

— Ага. Со свиданьицем.

Надежда чуть пригубила. Жека опрокинул махом; не приподнимаясь, жикнув по сиденью, подъехал к столу, начерпал красной икры, перевалил на хлеб с маслом и в два прикуса уничтожил.

— Сегодня не работаем, — новым голосом, деловито и сухо, сказала Надежда, обращаясь к нему. — Поищи себе люлю. Киров в час дня? Вот и прикинь.

Кивнув, Драндулет послушно, безропотно вышел, тщательно задвинув за собой дверь.

Заметив удивление и интерес на лице Ржагина, Надежда сказала:

— Не напрягайся. Лопнешь. Лучше расскажи о себе.

— Еще по одной?

— Капни.

Они выпили. Ржагин, жуя, рассказывал. Вкратце — все эти годы, выделяя то, что ему казалось выгодным ей рассказать.

— Хило. Но ничего, остальное дорисую сама.

— Теперь твоя очередь. Я погибаю от любопытства.

— Плесни.

Они закурили.

— Ты же знаешь, мы на судьбу не в обиде... Как до четырнадцати шлялась — уволь. Несерьезно. Школа, двойки, чумовые приемные родители, колония для малолеток. Потом взялась за ум. Нашлись добрые люди, подсказали. К родителям не вернулась, вежливенько расплевалась, и им не очень обидно, и мне — удобно. Решила — все, одна я, сама себе все чудненько устрою. Если чего-то сто́ю, не пропаду, выбьюсь. И подалась по той дороге, которую нарисовала. Разозлилась, и — восемь классов, отдай, не греши. Ткнулась в техникум, прошла. И почапала по общественной линии. Наездилась, накаталась. Речи толкала. Повидала, кто как живет. И вдруг сникла. Поняла — не мое. Да и вкалывать — бррр, даже там, где работка не бей лежачего. Еще раз присмотрелась к себе, взвесила. Мне в колонии одна говорила, ну, девка, у тебя глаз насквозь. Клад, не будешь дурой, капитальчик себе собьешь. Я тогда не поняла. Про капитал. После дошло. Втюрилась, глупая, а он — вожак, высоко летать намастырился. И жена ему полагается другая, не такая нравная, без прошлого чтоб, ну, покорная, такая, в общем, дохлая мышь. От гусь! Ты ж понимаешь — чтоб меня обштопали и вышвырнули, как пустую пачку от сигарет. Не на ту напал, фрайер. Прикинулась рохлей, такой знаешь, жертвенницей — любовь до гроба, хоть он и подлец. А он и невесту себе подыскал, рыбку золотую, чтоб не стыдно с ней за границу учапать. Что ты, дипломат. И тут попали вместе на какое-то совещание. Он к тому времени мышку свою за собой таскал. Представлял, показывал, чтоб начальство привыкло. Ну, отбарабанили, и вот банкет. Вся местная власть при галстуках и женах. Подвыпили, поласкали друг дружку тостами, наелись. Танцы. Я своему глазками — морг, морг. Вижу, клюнул. Невесте быстренько что-то наврал, подползает. Обнялись, танцуем, а я бедрышком коснусь невзначай, что-нибудь жаркое, смелое пошепчу. Чую, на взводе. И не так осторожен. Про мышку и думать забыл. Я дальше: «Проститься с тобой хочу. Навсегда, — строю глазки. — Люблю тебя. Еще сильнее, чем раньше, и буду любить всю жизнь. Уходи, будь счастлив с ней, бог тебе судья. Проститься хочу. Запомнить тебя. Всего. В последний раз. Любимый». Озирается, гад. «Где?» — «Я знаю местечко. Пойдем». И повела его в боковуху, у меня ключ был, достала. Там диван, и еще одна дверь, прямо на сцену. Радуется, прохвост. На диван поглядывает. За стеной оркестр наяривает, бодрит. Дверь, через которую вошли, я закрыла, вторую подергала, вроде проверили, и потихоньку ключиком чик, «Умница, — лопочет, — как ты все славно придумала». И лезет чмокаться. «Милый, у нас мало времени, — говорю. — Ляжем». — «Ляжем», — говорит и трясущимися руками штаны сдирает. А меня тут в смех. Ну, не могу, разбирает. «Ты что? — побелел. — Спятила?» — «Догони, — говорю. — Поймай». Он за мной, я от него. Поймал, дышит, уговаривает. «Сейчас, — говорю, — милый, сейчас, дорогой», — а сама отступаю, крадусь. Собралась с силами, дверь ногой шибанула да и выволокла его на всеобщее обозрение. Вот номер был. Мне что, я одета. Первыми музыканты сбились — смех разобрал, и давай, кто в лес, кто по дрова. Потом те, что танцевали, и те, что спьяну все еще за столом пухли. А он стоит, жмется, галстуком срам прикрывает.