Тучный чалый конь вез убранный лентами гроб. Телегу застелили и обернули вкруг по бокам черно-красной тканью. Казалось, именно от неловкости и с непривычки, оттого, что юбка телеге тесна и узка, она недовольно, ворчливо поскрипывает. За дугой, связанные шалашиком над блондинистой гривой, два самодельных бумажных венка, чуть шевеля взъерошенными листочками, припадали в такт подхрамывающему лошадиному шагу. Здоровый рыжий парень держал коня спереди под мордой за повод.

Дорога для них шла наизволок. Неровная, с пупырями и ямами — телега то взлезет, избочась, колесом на пригорок, то криво скатится. Опасно, тряско. Проводник часто оборачивался и осаживал чалого, заставляя спускаться семеня, запрокидывать голову и пялиться очумело. Еще четверо крепких парней, хотя гроб и был схвачен ремнями, страховали, идя попарно справа и слева. За телегой скорбно тянулись провожающие — по трое, по двое и в одиночку. Простоволосые молодые люди и девушки в черных платках. Близко возле телеги — погуще, дальше — пореже.

— Чего жмешься? — услышал Иван. — Вставай.

— Я? — удивился. — Куда?

— С нами.

— Спасибо. Мне не туда.

Белобрысый парень схватил его за руку и втянул.

— Не валяй дурака... Давай рюкзак понесу.

— Там поживиться нечем.

— Чего?

— Мне не туда, говорю. В обратную сторону.

На них косились.

Они поотстали, позволив себя обойти.

— Как думаешь, — спросил паренек, — осудят, если подымим?

— Валяй. Не съедят.

Закурили.

— Я Афанасий. А ты кто?

— Иван.

— Это какой же? Не помнящий родства? Москвич?

— Не. Махровый провинциал.

— Слыхал про тебя.

— Откуда?

— От верблюда. Ты в Москве сохнешь, у какого-то профессора, верно?

Ржагин искоса посмотрел на него.

— Товарищ Афанасий из органов?

Он поперхнулся дымом. По-простецки, забывшись, стрельнул коротким смешком. На них оглянулись. Афанасий, спохватившись, придавил каблуком бычок и показал жестом — мол, извините, нечаянно, в жизни больше такого себе не позволю.

— Дурень, — шепнул. — Шофер я. На междугородных. И тебе, между прочим, брат.

— Брат? Сектант, что ли?

— Ну, если по ней-то, — кивнул он на ползущую в горку телегу. — А то кто же? Конечно, брат.

На лице Ивана, должно быть, отразилось нечто такое, что заставило Афанасия засомневаться.

— Стой... Ты какой Иван-то? Не первый разве?

— Вообще-то четырнадцатый.

— А профессора твоего как фамилия?.. Оборжанов?

— Приблизительно.

— Ну, как?

— Ржагин.

— Фу-ты, — выдохнул он. — Что же ты мне пудришь?

— Афанасий, милый. Ей-богу, не понимаю.

— Ты ж на похороны приехал?.. Или нет?

— Чирей тебе на язык. Какие похороны?

— Кончай ты. Брось... Шуточки у тебя. Сам видел, как Машка телеграмму тебе отбивала.

Иван стиснул ему руку.

— Там... мама Магда?

— А кто ж еще?

Рвануло внутри. Потом легкий щипок. Какая-то подпорка вылетела, и его зашатало. Голова закружилась... обмяк.

— Ты чего?.. Белый весь... Позвать на помощь?

— Не шуми... Оклемаюсь.

Афанасий, приобняв, поддержал. Постояли. Хвост похоронной процессии, утягиваемой уже невидимой лошадью, вползал на палевую макушку холма.

— Брат, значит.

— Ага.

— Надо идти, Афанасий.

— Мы помаленьку. Ты за меня. Держись давай.

— Как же это, а?.. Как?

— Не болела она. Не мучилась. Сказала, расхотела жить, и все. Чудеса, я тебе доложу. Вроде наперед знала, когда умрет. Называла день и час. И совпало. Созывала по одиночке, по двое, вроде по делу, наказывала, что и как, распоряжения отдавала, а сама, вишь, прощалась. С Машкой надолго запиралась, разговаривали. Должно, хозяйство ей передавала... Ну, женщина — сила...

Выгоревшую траву на вершине холма до корешков общипали коровы. Натоптанные ими тропы вились по склонам то бурым, то коричневатым серпантином. На открытом ветрам хребтообразном взлобке ни кусточка, ни деревца. Лишь в крохотной впадинке, где погост, как знак отмеченности, святости места — статные, неохватные липы да жавшиеся к ним молодые худенькие рябины. Отсюда, сверху, открывались дали — поля, река, знаменитые российские дороги, кусок неприбранного поселка, растекающийся по распадкам лес.

Телегу к их приходу опростали. Какой-то мальчик лет десяти, отойдя под неспелую рябину, тоненько и чисто играл на трубе. Девушки стояли, сбившись кучкой, и плакали, глядя на свежевырытую могилу. Неподалеку, спокойный к смерти, пасся потный конь. Девушка в сером пальто и черном платке, устилавшем и плечи, сказала, что можно прощаться.

— Маша, — шепнул Афанасий.

Гроб обходили по кругу. Постояв в молчании, отступали. Кланялись. Падали на колени. Обнимали, рыдая.

Брызнули слезы... Мама... Смерть омолодила ее, сделала резче черты... Прости... Тронул губами холодный горький лоб... Прости...

Завыла в голос девушка, упала, катаясь по траве.

Маша постояла в изголовье, скорбно глядя вниз, и, отвернувшись, кивнула парням.

Под стук молотков, вбивавших в крышку гвозди, прятавшийся под рябиной мальчик заиграл наполненнее, печальнее, горше. Гроб на ремнях спустили, и мелко и больно застучали по дереву рассыпчатые горстья земли.

— Прощай... Земля тебе пухом...

В шесть лопат закопали. Из глинистой жижи слепили могильный холм. Воткнули деревянный крест.

Иван отошел на качающихся ногах.

Там, у могилы, тихо разговаривая, собирались в обратный путь.

Он попетлял среди крестов и деревьев (стволы и кроны сделались белыми, но его это не удивило). Чалый конь, настороженно вскинув морду, уставил на него подслеповатый глаз. Теперь, сблизи, Иван видел, что он не чистой чалой масти, а с вкраплениями белых пежин. Пожилой, с судьбой. Бока его мерно вздымались. Пучок недоеденной травы прилип к нижней губе.

— Что, парень?

— Тяжко... Не могу.

— Все равно. Надо жить дальше.

— Больно... Понимаешь, вроде... пуповина... оборвалась.

— А разве ты ей родной?

— Родней не бывает.

— Ну а родной, тогда не рвется.

— Она умерла.

— И что ж, что умерла? Ты же живешь? Стало быть, и она. Ничего, парень, не обрывается. Верно говорю.

Иван вздохнул.

— Отвези куда-нибудь.

— А не кувырнешься?

— И пусть.

Иван запрокинул ему за голову повод, подвел к месту, где был пенек, и неловко взобрался.

Обнял за шею, приник.

Конь вывел его на голое место.

Постояли, оглядывая даль. Дороги, дороги — на все четыре стороны.

— Ну, куда?

— А давай по солнышку.

И они медленно стали спускаться в распадок.

В один из московских журналов рукопись пришла самотеком.

Называлась она «Забавно дитятко на рогожке рожено». Автор — Иван Ситцев. Однако прислал ее другой человек — Перетягин Викентий Сергеевич, пенсионер.

«Товарищи, — писал Перетягин в сопроводительном письме, — пожалуйста, посмотрите повесть. Автор в длительной командировке, но пусть это Вас не смущает. Я знаю его давно, и, будьте уверены, он не стал бы возражать против доработки с Вашей стороны, если вдруг возникнет вопрос о публикации».

Надо сказать, что вопрос о публикации не возник. Рукопись пошла своим обыкновенным путем и вскоре получила отрицательную рецензию.

Литконсультант журнала, Даля Милкина, запечатывая конверт на отправку, поделилась с товарищами по редакции, о чем повесть, что там и как.