— Не. Я разложившийся. Старый.
Маша жестом повелительницы отпустила Архипа и Нестора.
— Стало быть, уезжаешь?
— Надо, госпожа.
— Скоро?
— Сосну перед дорогой, если не возражаешь.
Маша отошла в глубь комнаты и встала перед зеркалом. Он лег. А с нею вдруг сделалось что-то, она обернулась и сказала, дрожа:
— Все еще ничего не понял?
Подошла и села. И взяла его за руку. Горячая, взволнованная.
— Думала, ты догадливее... Мы советовались с мамой Магдой... И остановились на тебе.
— На мне?.. Извини. Не могу. И вообще, с какой стати? Ты шутишь?
— Ни капельки.
— С ума сойти. Как? Почему?.. Кота в мешке?
— Навели справки. Полная папка.
— И дельце, значит. Шикарно. Дашь почитать?
— Я серьезно.
— Не смеши людей, царица. Какой из меня жених? Тем более муж?.. Не верю... Розыгрыш?
— Нет.
— Ну, хорошо, допустим, вы решили. А я? Меня вы спросили? Согласен я, хочу или нет? Может быть, на минуточку, у меня свои планы?
— Все твои планы останутся при тебе.
— Измены в том числе?
— Я знаю, что ты болтун. И не слишком смел. И шутишь иногда по-дурацки. Но учти. Я гордая. Любого другого... Ты завещан мне!
— Брат — сестре?
— Ты мне брат по воспитанию, Ваня. По духу.
— Все равно суд не пропустит.
— У нас поощряется.
— Погоди. А вдруг я не желаю быть семьянином, отцом?
— Ничего. Я тебе не противна, вижу. Остальное пустяки. Обязательства, долг — об этом можешь не беспокоиться. Освобождаю.
— А любовь?
— Что — любовь?
— Вроде нельзя без нее, грех. Ни шиша не получится.
— Стерпится. Не мы первые. Оба молоды, тела пойдут на отклик. А любовь... Попозже. Или ее не будет совсем. Она, Ванечка, не в нашей власти. Да и та любовь, о которой ты говоришь, не самая лучшая. К детям — выше, чище.
Он закурил, поправил подушку и сел поудобнее.
— А вот еще, королева... Как быть с тем, что моя жизнь — все-таки моя? Что есть у меня слабенькое желание распорядиться ею по собственному усмотрению?
— Отвечу... Что делать, Ваня... Тебе кажется, ты приехал случайно, а это рука судьбы. Выхода у меня нет. И значит, его нет и у тебя. Воля мамы Магды священна. Без собственных детей я жизни своей не мыслю. Материнство — мое предназначение. И дело, затеянное мамой Магдой, оставить не могу.
— Мой, мое, мне. Шерочка с Машерочкой, цинизм с эгоизмом.
— Да, суженый мой.
— Нет, товарищ диктатор в юбке.
— Да, суженый мой.
— Ого. Если я правильно понял, тут сон и погибель нашел?
— Тюрьму, ты хочешь сказать?.. Ох, свободолюбивое чадо. Не торопись. Я не изверг. И кошачей страсти к тебе не испытываю. Предлагаю честную сделку.
— Честную?
Он встал с кровати. И подошел. Плечи Маши дрогнули. Он обнял ее. Она развернулась и приклонила лицо ему на грудь. Иван гладил ее по волосам. Лоб ее и нос холодили ему кожу, губы — горячили.
— Не уедешь завтра?
— Отчислят, сестричка. Зачем тебе муж с незаконченным высшим?
— Издеваешься? — Она резко отпрянула. — Эх, ты.
Оттолкнув его, выбежала из комнаты и щелкнула снаружи ключом.
А утром его под конвоем вывели на площадь.
Должно быть, ночью в центре ее спешно сколотили деревянный помост без перил, и Иван понял, что Архип и Нестор, приказав взять руки за спину, ведут его именно туда.
Они почему-то торопились. Иван оскользался на булыжной мостовой, спотыкался. И ворчал, обращаясь к тем немногим, что в этот ранний час уже вышли на площадь поглазеть.
— Изверги. Изуверы. Куда вы меня — на костер? Но я же не Жанна д’Арк!
Он заметил, что под помостом хворост внавал, а рядом с лестницей в четыре ступеньки — канистры.
Подошли, и Архип и Нестор втолкнули его по ступенькам наверх, развернули и стали по бокам.
Из близлежащих улиц тек на площадь народ. Кучно, дружно.
— Эй! — кричал Иван. — Торопись, подешевело!
Знакомые лица. Родионыч, Инка с Феней, и Феклиса, Николай, Федька, уже большие, повзрослевшие, и Надька Заварухина с Драндулетом, и Серафима Никитична с дядей Петей, и Леонида, и бригада Азикова в полном составе, и Маша с Яшей, не было только (или не разглядел в толпе) Бундеева, Попечителя, мамы Магды.
Родионыч жестами усмирял. Пора начинать, надо, чтобы перестали галдеть.
Потом кивнул Маше — приступай.
Маша выделилась из толпы, и тотчас Архип и Нестор покинули помост.
— Иван, — громко и внятно заговорила Маша. — Ты хотел суда.
— Кто — я? — заорал Иван. — Ты спятила! Какого еще суда? Мои проступки под уголовный кодекс не подпадают!
— «Свобода не в том, — суровым голосом сказала Маша, — чтобы говорить произволу своих желаний: да, но в том, чтобы уметь сказать им: нет!»
— Сестрица! — кричал Иван. — Это по писаному! Ты давай своими словами! А то убегу!
— Знай. Здесь твой дом. И семья твоя здесь. Но ты потерял нечто важное...
— Ха! На костре! На эшафоте! Здесь — мой дом?.. Сатрапша!
Маша отвернулась и трижды хлопнула в ладоши.
В окна столовой высунулись горнисты. Грянул марш.
Явились барабанщики — из самых младших, девочек и мальчиков. За ними ряженые — из тех, кто постарше.
Шум, ор.
Ряженые несли на длинном шесте разрисованный куб в рогоже, на гранях которого — размалеванная физиономия Ивана. Лики. Очень похожие и очень разные, но все как один с ядовитой ухмылкой.
Дети кривлялись, чумазые, разодетые, и он не сразу понял, что они копируют его. Весело и откровенно — по-детски.
Барабанщики обошли помост. Куб внесли наверх, и ряженые спрыгнули вниз. Но не все. Самый из них хулиганистый рогожу поджег, повертелся чертенком и, убегая, брызнул из канистры на хворост. Сбоку пальнули из пугача, и все, кто был на площади, пустились в пляс.
Огонь побежал по краям помоста. Куб вспыхнул и взвился, охваченный пламенем.
Иван стоял онемелый, бледный, и сквозь треск пожираемых огнем сучьев, сквозь бушующее пламя, шептал сухими губами:
— Ма. Мама. Где Вы? Они же ничего не знают. Как они могут судить? Только Вы. Вы одна. Мама. Милая. Жарко. Душно. Мамулечка. Я же — сын Ваш. Исцелите. Вы можете все. Спасите. Я заблудился. Ум мой как пленник. Если не Вы, то кто? Родная. Каплю благодати. В сердце мое. Источите. Помогите нечистому стать чистым, неразумному — разумным, бесполезному — полезным, откройте мне глаза, помогите понять и увидеть, что есть красота, отворите уста к слову истинному, склоните слух на мольбу и простите меня, простите, мама, простите все, что совершил дурного, если злословил кого, или клевета, или огорчал, или проклинал, или сердил, или обманывал кого, простите, если опечалил друга, или брата обидел или сестру, или умом лукавил, или гордился, или что иное злое совершил, чего не упомню — подарите немного сердца своего, от сокрушения его и смирения — исцелите, и я исцелею...
Огонь рос. Обжигал.
Иван спрыгнул и бросился сквозь толпу — прочь, за ворота.
— Он очистился! — кричали ряженые ему вслед. — Очистился!
Открылась река. И он с разбега прыгнул.
Вода вскипала вкруг его рук, а он плыл, плыл.
Крики стихали.
Обессиленный, он вылез на другом берегу и рухнул ничком.
Неподалеку тучный чалый конь, без седла, бил копытом...
2
Перевалив Урал, Иван сошел на одной из невзрачных станций.
Разузнал у местных дорогу, втиснулся в громыхающий, разболтанный, битком набитый автобус.
Ехал около часа.
В отдалении показался поселок, и он сошел, не доехав. Захотелось пройти немного пешком по старой забытой дороге.
Не дойдя и до крайних домов, в сыром тенистом распадке столкнулся лоб в лоб с похоронной процессией. Пришлось посторониться, переступив через низкорослый заборчик, которым заботливо обнесли убегавшие вверх от подножия холма капустные грядки.
